Было у тебя не чудетство, просится рифма не та.
Была у тебя густая болотная темнота.
Тебя считали тихоней, слабой, местами ку-ку,
а ты считала нормальным, когда дерутся по трезвяку.
Тебя считали стервой, ледышкой, вообще ханжой,
а ты всего лишь тряслась от руки чужой.
В десятом – прозрение: надо что-то менять.
Дошло-таки, прелесть, но как же оставить мать?
Так и жила, клеем латая картонный щит,
в конце концов выкинула: вряд ли переборщит.
Так и тянула иглы из слабой груди,
яд выводила – без него пусто, поди.
– Эй, чего грустная? Ну-ка держись там!
Лишь бы. Лишь бы не. Лишь бы не стать садистом.
…Выросла. Вышла. Оставила не за спиной.
Оставила там, в парадигме какой-то иной.
Молчишь. Не от жалости к извергам-упырям.
Просто ты знаешь, что́ тебе скажут.
Ну прям!
Ты такая спокойная, будто в теплице росла.
Ты что, прозаик, не можешь без вымысла?
И появился он. Секунда глаза в глаза.
И вы понимаете оба. Что за…?
У вас одно прошлое на двоих.
Но ты спокойна.
Он – псих.
Путь человека всё же тернист и неисповедим.
А может, он просто не смог создать себе парадигм.
И он, с ядом, с иглами, видит в тебе врага.
Солидарность? С иглами? С ядом?
Ага!
И он нападает. А ты слышишь сдавленный смех.
Ты стала сильной, но не для всех.
А тебе все вокруг: забей, он не виноват,
посмотри на него, он же неадекват.
Тяжко ему приходилось наверняка.
Тебе не понять, мелкая ты пока.
Было у тебя не чудетство, просится рифма не та.
Была у тебя густая болотная темнота.
Тебя считали тихоней, слабой, местами ку-ку,
а ты считала нормальным, когда дерутся по трезвяку.
Эй, чего грустная? Ну-ка держись там!
Лишь бы.
Лишь бы не.
Лишь бы не стать садистом…