Весна 1402 года выдалась тёплой, снег сходил быстро, обнажая жирную землю, жаждущую разродиться цветами и травами, наполнял до краёв ручьи и реки холодной бурлящей водой. Птицы начинали петь с предрассветного часа и заливались до самой ночи, что после холодного молчания зимы казалось дивным.
После пасхальной службы корчма в городке Гневково, что лежал вблизи границы Польского королевства и земель Ордена братьев Немецкого Дома святой Марии в Иерусалиме, а проще говоря – тевтонцев, была полна всякого народа, кто не гнушался подобными местами. Длинные скамьи не вмещали всех желающих выпить в честь праздника, поэтому люди сидели на принесённых с собой корзинах, тюках шерсти и сена, а то и на земляном полу, покрытым соломой. Не то чтобы пол этот был чистым и тёплым, но и сидели на нём не почётные гости, а те, кто уже с утра напивался вусмерть, не взирая на дни христианских воздержаний.
Густой дым от очага стелился под прокопчённым потолком, ел глаза всякому, кто был достаточно высок, но всё-таки создавал хоть какое-то ощущение уюта, так как пасха выдалась, хоть и солнечной, но ветренной без всякой меры, отчего и простые кметы, и благородные паны кутались в плащи и накидки. Среди укутанной плащами братии на скамье под узким оконцем, затянутым бычьим пузырём, сидел неприметный мужчина лет тридцати пяти в круглой синей шапочке, синем же кафтане и буром шерстяном плаще. Выглядел мужчина чужестранцем, особенно выдавала его ухоженная бородка, но местные не обращали на него никакого внимания, так как через Гневково то и дело проезжали купцы и паломники, да и всякий прочий люд, кому надо было попасть к Висле. И хотя на поясе чужестранца висел длинный нож, не уступавший размерами иному мечу, в торбе, что носил он с собой лежали циркули, перья, аккуратно сложенные листы пергамента и бумаги. В отдельную тряпицу были завёрнуты с десяток чернильных орешков. Их обладатель был, пожалуй, образованнее и умнее всякого в этой убогой корчме, однако ни за что бы не стал бы этим кичиться. Он был инженер.
Он неторопливо пил тёплый мёд, отогревая занемевшие на холоде пальцы. Шумные посетители корчмы, раззадоренные пивом и мёдом, требовали веселья, и тут же, откуда не возьмись, появилась ватага из пяти вагантов, и сразу зазвучал бубен, запиликали гудки и загудели сопелки. Инженер поднял голову от чаши с мёдом, улыбаясь во весь рот и начал подпевать словам старой песни, которую помнил с тех пор, как был учеником и студентом. И вся корчма приплясывала и подпевала, отбивая такт:
In taberna quando sumus,
non curamus, quid sit humus,
sed ad ludum properamus,
cui semper insudamus.
quid agatur in taberna,
ubi nummus est pincerna,
hoc est opus, ut queratur,
sed quid loquar, audiatur.
Quidam ludunt, quidam bibunt,
quidam indiscrete vivunt.
sed in ludo qui morantur,
ex his quidam denudantur;
quidam ibi vestiuntur,
quidam saccis induuntur.
ibi nullus timet mortem,
sed pro Baccho mittunt sortem.
Primo pro nummata vini;
ex hac bibunt urantes.
semel bibunt pro captivis,
post hec bibunt ter pro vivis,
quarter pro Christianis cunctis,
quinquies pro fidelibus defunctis,
sexies pro sororibus vanis,
septies pro militibus silvanis.
Octies pro fratribus perversis,
novies pro monachis urant es,