Читать Неправильный ответ

В меру дорогое кафе, как и полагается средь бела дня в самом сердце большого города, кипело жизнью. Осанистые мужчины в костюмах и галстуках. Стройные, утянутые в юбки-карандаши женщины на высоких каблуках. Важные разговоры, учтивые улыбки и обсуждение новостей между салатом «Цезарь» и капучино.

Краевский стоял через дорогу у решеток открытых окон в своей квартирке на первом этаже, слушал шум суеты и наблюдал за верандой заведения.

«Никчемность… – думал он. – Никто из них не осмеливается заглянуть ей в лицо. Она разъедает изнутри, а они покорно тратят все силы и время на то, чтобы прикрыть размер расширяющейся дыры. Не залатать, не наполнить… прикрыть. Привести свое обличие в полное несоответствие с внутренним, но мастерски подогнать под требовательные стандарты внешнего. Отказываясь замечать в себе какое-либо лицемерие, большинство радуется очевидной никчемности кого-то другого. Фыркая по-лошадиному губами, обмениваясь понимающими взглядами с такими же искусно укутанными соседями. Они убеждают себя, что эта беда не про них. Оценивают свои объективные параметры и гордятся ими, даже если радости те не приносят. Но никчемность продолжает грызть. С возрастом портится характер, ухудшается здоровье, пропадает интерес. Если всю жизнь не видеть того, что внутри, то как можно разглядеть хоть что-то снаружи? В играх разума находятся требуемые аргументы, душа давно в коме, рецепторы интуиции атрофированы за ненадобностью. Ты ничто… К пятидесяти годам ты укутанное в мертвую броню, в меру состоятельное, одобряемое обществом ничто. Есть ли в этом смысл? Нет. Лишь никчемность в оправе. Оправе, которая стоила целой жизни, чтобы ее создать. Тихая трагедия потерянной в сытости судьбы. Трагедия, о которой человек никогда не расскажет даже самому себе…»

За спиной Краевского раздался слабый, сдавленный стон. Он резко обернулся. Нет, Мишаня все еще мирно спал в укрытии из клетчатого пледа.

Цепочку из чарующе сверкающих пластмассовых бриллиантов венчал претендующий на ассоциацию с рубином выпуклый каплевидный кулон, ограненный все такими же блестяшками. «Надо бы успеть, пока Мишаня не проснулся», – подумал Краевский. Работы предстояло много…Краевский вздохнул и тихо, чтобы не разбудить сына, отправился к себе в рабочий угол. Какое-то время, опершись на спинку старого, пластикового, офисного стула, он смотрел в висевшее над столом зеркало; на свое худое, осунувшееся, заросшее густой седой бородой, чересчур рано состарившееся лицо. Потом опустил взгляд. На столе валялся пучок разнокалиберных проводов, отвертки, паяльник, маленький пульт на две кнопки и как будто не принадлежащее этому миру детское колье.

На дворе стоял далекий двухтысячный. Семья Веры и Никиты Краевских, перешагнув свой первый десятилетний рубеж, была полна того тепла и близости, которые обычно стараются не афишировать. Обоим немного за тридцать, оба привлекательны и умны, оба преисполнены уверенности, что все еще впереди. Сыну Мишане недавно исполнилось девять. Прилежный, в меру озорной, щуплый, трогательный мальчик пока еще безраздельно боготворящий своих родителей. Пожалуй, единственное, что выделяло его из толпы сверстников была страсть не столько читать комиксы, сколько рисовать собственные. Чем он и занимался везде, от салфеток на обеденном столе до школьных тетрадей.