Идея убить его была так совершенно продуманна, так невероятно приятна, что я проехал в полубезумном состоянии через всю Америку.
Эта идея отчего-то пришла мне в голову в мой сорок восьмой день рождения. Почему она не пришла ко мне, когда мне было тридцать или сорок, я не знаю. Возможно, это были счастливые годы, и я плыл сквозь них, не замечая времени, не наблюдая часов, не обращая внимания на появляющийся иней на висках и львиный взгляд в зеркале…
Как бы то ни было, в свой сорок восьмой день рождения, ночью, лежа в постели с женой, в то время как во всех остальных, залитых лунным светом, тихих комнатах дома спали мои дети, я подумал: «Сейчас я встану, пойду и убью Ральфа Андерхилла».
– Ральф Андерхилл! – вскричал я. – Да кто, черт возьми, он такой?
Убить его тридцать шесть лет спустя? За что?
«Ну как же, – подумал я, – за то, что он сделал со мной, когда мне было двенадцать».
Через час, услышав шум, проснулась моя жена.
– Дуг? – позвала она. – Что ты делаешь?
– Собираю вещи, – сказал я. – Для поездки.
– А-а-а, – пробормотала она, перевернулась на другой бок и заснула.
– По вагонам! Все по вагонам! – разносились по железнодорожной платформе крики проводников.
Поезд вздрогнул и с грохотом тронулся.
– До встречи! – крикнул я, вскакивая на подножку.
– В следующий раз, – отозвалась моя жена, – лучше бы ты полетел!
«Лететь, – думал я, – и лишить себя удовольствия размышлять об убийстве, пересекая равнины? Лишить себя удовольствия смазать пистолет, зарядить его и думать о том, каким будет лицо Ральфа Андерхилла, когда я появлюсь тридцать шесть лет спустя, чтобы свести с ним старые счеты? Лететь? Ну нет, лучше уж с рюкзаком на спине идти пешком через всю страну, останавливаясь на ночлег, разводить костер, поджаривая на нем свою желчь и горькую слюну, и вновь глотать свою застарелую, иссохшую, но все еще живую вражду и потирать так и не зажившие синяки. Лететь?!»
Поезд тронулся. Моя жена пропала из виду.
Я начал свой путь в Прошлое.
На вторую ночь, пересекая Канзас, мы попали в ужасную грозу. До четырех утра я не спал, слушая рев ветра и раскаты грома. В самый разгар бури я увидел свое лицо, негативный снимок на темном фоне холодного оконного стекла, и подумал: куда едет этот безумец?
Убивать Ральфа Андерхилла!
Зачем? Просто так!
Ты помнишь, как он ударил меня по руке? Синяки. У меня все было в синяках, обе руки; темно-синие, крапчато-черные и странно-желтые синяки. Ударить и убежать, это был Ральф, ударить и убежать…
И тем не менее… ты любил его?
Да, как любят друг друга мальчишки, когда им по восемь, по десять, по двенадцать лет; весь мир невинен, а мальчишки – это зло по ту сторону зла, ибо они не ведают, что творят, и все равно творят. Так что где-то в глубине души я нуждался в том, чтобы меня били. Мы были прекрасными друзьями, которые нуждались друг в друге. Я – чтобы меня били. Он – чтобы бить. Мои шрамы были эмблемой и символом нашей любви.
Что еще заставляет тебя желать смерти Ральфа через столько лет?
Поезд резко засвистел. Мимо проплывал ночной пейзаж.
И я вспомнил, как однажды весной я пришел в школу в новеньком модном твидовом костюмчике, а Ральф, ударив, повалил меня на землю, извалял в снегу и свежей бурой грязи. Ральф хохотал, а я, пристыженный, по уши грязный, боясь предстоящей порки, пошел домой переодеваться в чистое.