– Ружа, что ты копошишься! – недовольно воскликнул Василе, держа младенца на руках. – Может, его в люльку положить?
– Нельзя, – крикнула женщина из другой комнаты.
– Или платок в цуйке смочить и дать пососать? Взгляд у него недобрый. – Он уставился в скрюченное и напряжённое лицо младенца и провёл перед ним двумя пальцами. Тот покраснел и истошно завопил, Василе тяжело вздохнул. – Ишь горластый какой… Всё тебе не нравится. Лишь бы у мамки титьку сосать… Ружа!
– Да иду я, – прикрикнула она. – Ничего нельзя поручить тебе, Василе.
Он тяжело вздохнул, покачивая ребёнка, который всё никак не успокаивался. За что Босора послала это сущее наказание? Вот его старшие братья такими не были – Лучиан и Георге всегда были послушными, смышлёными, тихими и взрослыми.
Василе присмотрелся, ища черты, которые бы напоминали его. Хмурится младенец – прямо вылитый он. Или он просто хочет верить в это?.. Невыносимо…
– Лучиан! – закричал Василе, пытаясь перекричать вопль младенца.
В проёме показался мальчишка семи лет – его карие глаза с опаской и долей тщательно скрываемого любопытства уставились на отца.
– Что стоишь как истукан? Подойди, – рявкнул Василе.
Лучиан робко приблизился.
– На, – протянул Василе свёрток с крикуном, – держи крепко, чтоб не упал. А то окаянная тебя утащит. – Он пригрозил пальцем сыну.
Лучиан прижал свёрток к груди, будто не держал ничего ценнее в своей жизни.
– Чтобы не было, как с Георге, – зачем-то добавил Василе, выпрямляясь и расправляя спину.
Лучиан побледнел, слившись с белыми стенами, его пальцы крепкой хваткой впились в свёрток. Его младший брат пискнул, в звуке смешались негодование и возмущение от такого обращения, и, на удивление, успокоился. «Слава Босоре!» – подумал Василе и вскинул руки к небу. Он отошёл от сыновей и уселся на скамью, стоящую вдоль стены под маленьким квадратным окном, из которого даже в погожий день не дождёшься хоть мало-мальского света. Василе облокотился на стену и осмотрелся: его взгляд упал на стол, застеленный льняной скатертью. Кант был вышит красными шерстяными нитями, повторяя знаменитый залесский мотив – угловатый рисунок, изображающий маки с листьями. Почему к макам добавили листья, Василе никогда не понимал. На столе стояли стакан воды и рюмка цуйки, в миске лежал свежеиспечённый хлеб – дары для урситоареле, которые могли бы умаслить высшие силы. Василе вздохнул и взял край скатерти, провёл по нему рукой, пытаясь разобрать узор. Увидеть что-то в полутьме комнаты, освещённой тремя свечами, было невозможно. Он нахмурился, прощупав изнанку, – нити были убраны без должного усердия и торчали безобразно, обличая свою нерадивую хозяйку. Ружа могла бы и лучше постараться, готовя парадную скатерть, как-никак у неё было почти девять месяцев, чтобы вышить её. Василе запнулся о мысль, вспомнив, как проходила беременность – а ещё важнее, – что ей предшествовало. Рука непроизвольно потянулась к рюмке с цуйкой.
– Да как ты можешь, изверг этакий, – сказала Ружа, ударив его по рукам. – Это дары для урситоареле. Хочешь, чтобы сыну нашему беду накликали? Не желаешь для него лучшей участи?
– Лучшей? – Василе усмехнулся. – А может ли она у него вообще быть после… – Он запнулся и отвёл взгляд, рука упала рядом с рюмкой. – Ружа…