* * *
В тот день в Монферье пришел незнакомый человек. Он шел один, без спутников, не имея при себе даже посоха. Покачивал руками, будто норовя ухватиться за воздух. Очевидно, он уже плохо соображал – по крайней мере, так показалось Мартоне, которая первой завидела его на краю деревни.
Мартона остановилась, придерживая фартук зубами – рвала траву для кроликов и набрала уже полный подол. Прищурившись, разглядывала путника без страха и без особенного интереса. Дала ему подойти поближе; сама не двинулась с места.
Он ковылял, глядя перед собой мутными, невидящими глазами. Казалось, Мартоны он не замечает. Переставлял ноги – больше ничего. Когда женщина окликнула его, остановился – будто разбуженный.
«Вот тут-то я и разглядела его как следует, – рассказывала потом эта добрая женщина своему мужу Пейре. Жалостливо сморщила лицо, потрясла головой. – Исхудал, как щепка. Болен – это понятно. В углу рта кровь запеклась. Скулы торчат, губы – будто суровой ниткой обметаны, такие сухие. Волосья серые, не поймешь – от пыли или седые… Лысина на макушке. А глазищи светлые, будто водица, и – на пол-лица… Я ему: да куда же ты идешь, добрый человек? А он…»
…А он остановился, руку перед лицом поднял – будто защищаясь (да кто же его, такого, посмеет ударить!) Рука – почти прозрачная, тонкая, сквозь пальцы свет сочится. И молвил в ответ еле слышно:
– Это Монферье?
Мартона сквозь фартук промычала невнятно, что да, Монферье это, а если доброму человеку угодно, то проводит она его в дом своего мужа. И если соблаговолит он, то разделит с ним хлеб. Ибо догадалась почти сразу, что перед нею – один из совершенных, которые ходили тогда, таясь, по дорогам Лангедока, ибо псы графа Симона повсюду вылавливали их и предавали лютой смерти.
Незнакомец поблагодарил и побрел за Мартоной следом, смирный, как раб или ребенок.
У него были сбиты в кровь босые ноги. Как он вообще сумел добраться до Монферье по здешним каменистым дорогам? Это босой-то, едва одетый (не считать же за нормальную одежду ту рваную рогожку, в которую он был облачен). Через плечо у него висела холщовая сумка, где Мартона – после того, как чужак со слабым стоном повалился на солому – обнаружила твердый, как камень, сухарь черного хлеба, обрывок старого пергамента, густо исписанный, и почему-то золотой перстень с печаткой. Больше там ничего не было.
Мартона сходила к кроликам, засыпала им свежей травы и, освободившись от ноши и заботы, вернулась в дом, к незнакомцу.
В раздумье поглядела на нежданного гостя. Тот уже спал, запрокинув голову и тяжко всхлипывая во сне.
Не смея дотронуться до совершенного рукою, дабы не осквернился он, пусть невольно, прикосновением к женщине, Мартона подтолкнула его в бок лопатой, чтобы он ловчее устроился. Незнакомец повернулся на бок, не просыпаясь.
А тут и Пейре вернулся с поля. Усталый, руки от работы черные. Мартона ему суетливым шепотом объяснила: так, мол, и так – странник… Глянул Пейре на незнакомца (тот даже не пробудился), тоже вслед за Мартоной головой качать принялся.
После ужина, передохнув, велел Мартоне воды согреть и, покряхтывая, принялся незнакомцу ноги обмывать. Тот очнулся, наконец, прошептал что-то. Пейре носом фыркнул. Спросил: