Я постепенно выплывала из крепкого беззаботного небытия. Казалось, каждая клеточка моего, переутомленного за эти дни мозга, чувствовала себя до чертиков счастливой от того, что наконец удалось отдохнуть. Однако состояние покоя всё же казалось мне зыбким и омрачалось навязчивым предчувствием того, что очень скоро блаженной невесомости придёт конец.
«Где я? Что со мной? Который час?..» – вяло закопошились мысли в моей сонной головушке.
Словно из густого кисельного варева они принялись всплывать на подкорку, но, неповоротливые, одна за другой снова тонули в её вязких глубинах.
Маша, несомненно, назвала бы мою новую реальность «полным трэшем» и оказалась бы права. Потому что эта, нежданно свалившаяся на голову действительность навязчиво пичкала меня спонтанными воспоминаниями, стоило только проснуться, отчего я всё чаще ощущала себя марионеткой в чьих-то недобрых руках…
«Неужели опять начнётся? – мысленно пробурчала я, ощутив тепло солнечных лучей на своих прикрытых веках. В уши хлынули слабые щелкающие звуки чего-то непонятного, но, кажется, отдаленно знакомого. Чего-то, с недавних пор почти привычного…
Спонтанное беспокойство тонкой иголочкой кольнуло душу. Зыбкое, едва уловимое, оно поселилось во мне совсем недавно, но с тех пор время от времени окутывало на меня неприятной невидимой пеленой. Я ментально сопротивлялась этому, неприятно липкому наваждению и большую часть времени держала его под контролем, но настороженность моя росла как на дрожжах, потому что с каждым новым утром пелена беспокойства всё больше и больше напоминала рыболовную сеть, с коварством которой мне выпало столкнуться еще в детстве, на моей, первой и последней в жизни, рыбалке. Сеть эту, тяжелую, липкую, насквозь пропахшую рыбой, я еще долго обходила тогда стороной.
Стояла осень, но там, куда прилетели мы с дедом, шел снег. Повсюду уже выросли сугробы, но река еще не промерзла. В тот пасмурный день, намертво врезавшийся в память, мы рыбачили втроем: я и два деда: мой и дедушка из тайги. Они не взяли тогда с собой удочек. Они закинули в реку сеть, показавшуюся мне – семилетней девчонке – просто гигантской. И, как в сказке о золотой рыбке, невод принёс рыбину – самую красивую из всех, что я когда-либо видела…
В память врезалось, насколько стойко она сражалась за жизнь. Большая, сильная и юркая, вся опутанная толстыми веревками, рыбка моя не сдавалась: трепыхалась что было сил и неистово била хвостом, распыляя повсюду целый фейерверк колючих брызг. Но сеть крепко держала ее в плену. Намертво. Помню, как слезы застилали мне глаза, как я метнулась к пленнице на помощь, как ухватилась за липкую сетку, которую оба дедушки на пару уже вытянули на берег. Помню, как поскользнулась и покатилась бы вниз – в самую реку, по поверхности которой, то там, то тут уже плавали тонкие льдинки. Да, я упала бы в воду, если бы дед не ухватил меня за воротник шубки, не приподнял бы над землей и не откинул бы в мягкий сугроб. Помню, как грозно он тогда велел: «Не лезь! Утащит – утонешь!» Помню, как я просила их отпустить рыбку на волю, твердила, что тогда она вернет мне маму. Помню, как услышала холодное дедушкино: «Не придумывай! Она не вернется…»