Вступление
Тёмная ночь опустилась на Сибирь, и окутала всё мёртвой тишиною… Только тёплый апрельский ветер шумит в громадных елях, безмолвными стражами возвышающихся над лесом. Я, наконец, выпрыгнула, из коляски, заплатив ямщику, и отправилась в конец улицы. Ни одно окошко светом не светится… Только где-нибудь с далёкого огорода раздастся короткое тявканье собаки, да какой-нибудь простуженный мужичок пройдёт, вздохнув печально «Э-хе-хе…». В конце улицы стояли занесённые грустным снегом и покосившиеся от времени избушки. Подобрав подол дорожного платья, я взобралась по ступенькам крыльца одной из таких избëнок и постучалась:
– Ау, хозяева, есть кто-нибудь?
Дверь мне отворил сухой приземистый старичок, похоже, один из городских старожилов.
– Э-э, милая барышня, нету хозяев давно, пустая изба стоит. – тряхнул он седой головой. – Я в ней свой век коротаю, сам уехать скоро собираюсь.
– А что же мне делать? – растерялась я. – Прибыла я сюда по делу важному – собирать все возможные сведения о жизни каторжников сибирских. В остроге спрашивать неудобно, да и опасно, потому и сняла дом в этом городке, чтобы с бывшими арестантами беседовать.
– Дом я вам, конечно, одолжу, – улыбнулся старик, проводя меня в избу. – Но самому на каторге мне бывать не приводилось. Зато знаю я ещё с младых лет: жил в этом доме добрый человек, мудрый, работящий, многие его уважали за кротость и смирение. Звали его Родион Романович Раскольников. Был он строен и тонок, волосы имел не белокурые, а какие-то пепельные, глаза его были, как небо, голубые, и в них всегда стояла влага, как невысыхающие слëзы. Он знавал каторгу, знавал хорошо, и другим иногда рассказывал…
Меня невольно заинтересовала жизнь этого бывшего каторжника, я заволновалась от нетерпения:
– Где, где он живёт?
– О, нет, барышня, он умер совсем недавно – ещё той весной… – вздохнул старик.
– Так он умер?.. – воскликнула я в разочаровании и сожалении.
– Да, – продолжал старик. – Долгую жизнь прожил он, и скончался от злой чахотки, унаследованной по отцу покойному…
Тронутая печальной судьбой Родиона Романовича, я растерянно спросила:
– Могу ли я узнать о нём подробнее?
Старичок вновь улыбнулся и завёл меня в широкую горницу, где выдвинул ящик из невысокого письменного стола.
– Вот, – протянул он мне пачку листов, истрëпанных временем. – Единственное его имущество, не изъятое родными. Это он писал во время своей неволи в остроге.
– Это-то как раз мне и нужно! – обрадовалась я. – Я примусь за чтение сих записок прямо сейчас.
– Что вы, барышня! – удивился старичок. – Разве об отдыхе с долгой дороги вы не думаете? Если вы голодны, я принесу вам пшëной каши и кринку молока.
– О, нет, благодарю, я не голодна нисколько. Оставьте меня, я займусь разбором этих материалов.
Старик усмехнулся в седую бороду и ушёл, а я, сидя за столом у окна, начала при свете свечи читать записки бывшего каторжанина Раскольникова, всё глубже погружаясь душой в иной, пронзительный мир, совершенно не похожий на тот, в котором живу…
Глава I
Поезд несётся вперёд, всё дальше и дальше, увозя меня от Санкт-Петербурга, который за эти три года стал для меня родным. Под мерный стук колёс вижу пробегающие мимо деревья, столбы, заливные луга, поля густой золотой пшеницы. Но не на эту красоту я смотрю, а куда-то вниз, прямо перед собой, погружённый в свои тяжёлые мысли.