Читать Сколько это может продолжаться?

Вода из крана лилась сильной струёй и шумно ныряла в облака пены, которая от этого становилась ещё пышнее и заполняла всё шире поверхность воды. Тёплое окутывающее ощущение доводило кожу до мягкого блаженства, и только мысли колыхала неясная тревога, которая, наверное, уже никогда не позволит мне полностью расслабиться в неге ванны.

Я не надеюсь унять её, а только пытаюсь загнать глубже. Зажигаю свечи, расставляя их по полкам и у зеркала, отчего их огней становится ещё больше. Наполняю воздух древесными ароматами. Горьковато-терпкие они рассыпают вокруг землю, укладывают плотным ковром мхи и заставляют кору деревьев сочиться, как после сильного дождя тёплым вечером. Это если закрыть глаза. Но их нельзя закрывать надолго.

Славно было бы полностью выключить свет, чтобы только крохотные огоньки пронзали полумрак, но это тоже недопустимая слабость. Я и так рискую.

А было время, когда страх преследовал по пятам всюду и не отпускал ни на минуту. Когда попытки всё время находиться среди людей заставляли хвататься за отчаянные решения. Ночевать в хостелах, мыться в общественных банях, есть только в общепите. Я знаю – кто-то будет смеяться над этими словами, ведь для множества людей это обычное дело. Потому и существуют хостелы, бани и общепит. Но не для меня.

Всегда для меня было испытанием находится среди толпы. Оживлённые компании – это здорово, но я там в напряжении. А множество незнакомых людей – это полная жесть. Ни сосредоточиться, ни расслабиться. Если присмотреться, то, в сущности, моя жизнь всегда состояла из вынужденных прорывов в «мир» и отчаянного бегства в себя. И когда моё одиночество перестало быть синонимом безопасности, – жизнь обрушилась. Попасться на острие маньяка было суровым раскладом судьбы, но вырваться и продолжать жить стало безумным кошмаром.

Была попытка самоубийства. Бестолковая.

Были пара переездов. Ещё хуже.

Временные работы, временное жильё, временные компании временных людей. Бессмысленная смена дней. Бегство в никуда. И постепенно накрыло ощущение того, что это выигранное мной «дополнительное время» оказалось проигрышем в какой-то дьявольской игре.

Следователь, расспрашивавший меня много раз после того случая, с холодным недоверием заставлял перебирать, что произошло тогда, ему хотелось знать всё чуть не по секундам. Но у меня осталось не столько воспоминание, сколько впечатление. Скорее это было похоже, что меня впечатали в стену ванной комнаты или выжгли чем-то ослепительным на её поверхности. И с той же кропотливостью, с которой судмедэксперты обследовали все предметы, лейтенант тщательно отскребал меня от поверхности этой стены.

А может быть, и хорошо, что так мало осталось. Было бы сложнее карабкаться через эти завалы искорёженных мыслей и прежних убеждений в надёжности жизни. Впрочем, и до этого там было немало поломано, так что убеждения были во много косметическими. Они прикрывали, как вежливая улыбка и – чуть не сказала, протокольные фразы, – прикрывали многое нескладное и разбитое. Но в его случае протокольные фразы были как раз направлены на то, чтобы снять покровы и провести вскрытие всего того, что не досталось патологоанатомам. Он не скрывал некоторой радости от встреч со мной, а я никак не могла понять, с чем она связана: с моим уникальным выживанием или с открывающейся за этим возможностью разузнать больше. Наверняка даже больше, чем могли бы вытащить из меня патологоанатомы.