Звуки ударов просачивались через стенку, разносясь по моей маленькой спальной комнате, которую я раньше делил с отцом. Сейчас она принадлежала только мне: я сдвинул наши раздельные кровати, несмотря на то что моя была короче на десять сантиметров, а матрас – чуть ниже отцовского. Ступеньку я заложил драповым совдеповским одеялом, найденным на антресоли бабуленции. Стараясь не слушать ссору в кухне, я уткнулся в старенький мобильный телефон, выстраивая кексики по три в ряд.
Даже не вслушиваясь, я знал, почему они ругались.
– Отдай бутылку!
– Иди лесом, пень старый, – бабуленция ворчала, но я знал, что она боялась. – Какая тебе бутылка? И так уже вылакал вон!
Дальше всегда следовал глухой удар, а пресловутая бутылка стукалась об пол. Я всегда удивлялся – и как она не разбивалась после удара о жесткий линолеум? Видимо, специально для алкоголиков ее делали из очень крепкого стекла, чтобы они не боялись брать ее дрожащими руками.
«Непродуманно, – решил я. – Так бы они пили меньше, если б бутылки разбивались».
Я думал о бутылке, чтобы не думать о бабуленции и ее фингале под глазом, который наверняка уже заалел, а завтра нальется синим. Но они с дедом работали вместе, держали старенькую автомойку, и она могла не стесняться своего лица: на мойке по воскресеньям, кроме них, никого не было.
Телефон радостно отыграл жизнеутверждающую мелодию о том, что я выиграл пятидесятый уровень и мне выпал сундук с лопаткой и джемом. Я не успел ткнуть на принятие презента: дверь в мою комнату распахнулась, и я увидел ввалившегося нетрезвого деда.
– Что, цыганенок, играешь?
– Не называй его цыганенком! – рявкнула бабуленция, у которой все не получалось уняться. Дед говорил, что у нее девять жизней, как у кошки, но я не понимал почему. – Он твой внук вообще-то, пьянь.
– А мой ли? Вообще на Игорька не похож, – хмыкнул дед, подойдя и дернув меня за кудряшку, упавшую на лоб. От него пахло машинным маслом, водкой и немного вареной морковкой: бабушка готовила овощи на винегрет.
Она тоже показалась в дверях. Зажимала один глаз, который пострадал от дедовского кулака, но второй рукой угрожающе размахивала полотенцем.
– Твой, твой! – рявкнула она. – Кто виноват, что он с этой Лалой спутался? Гены они такие, знаешь, их пальчиком-то не выковыряешь!
Я терпел, пока дед мучил мои черные кудряшки. Они топорщились во все стороны и спадали на глаза, мешая играть в телефон, и я мечтал, чтобы дед от них отстал. Грязные ногти то и дело мелькали у меня перед глазами. Я задержал дыхание, чтобы не чувствовать запах пота и машинного масла.
– Может, в интернат цыганенка сдадим? А что, Игорек-то деньги шлет на него, автомастерскую подремонтируем. Авось вторую откроем?
– Бабуля! – завопил я, кинувшись к ней и оставшись без пары кудрявых прядок. Я вцепился в нее, обнимая за худую талию, щекой чувствуя ребра. – Не отдавай меня в интернат! Я же ваш!
Концерт был для деда: он обожал, когда я просил и умолял. Поэтому, сделав физиономию пожалостливее, я умоляюще уставился на бабушку, как голодный, выпрашивающий мелкую краюху хлеба. У меня не было глаз на затылке, но я мог не сомневаться – дед выглядел удовлетворенным.
– Наш, конечно, Вадик, наш… – она неловко погладила меня по волосам той рукой, которой не зажимала синяк. – Никуда не отдадим, что ты… Какой там… С нами будешь…