Растянувщись на спинѣ на жесткой постели и оглядывая блуждающимъ взоромъ трещины на потолкѣ, журналистъ Хуанъ Яньесъ единственный обитатель камеры для политическихъ, думалъ о томъ, что съ сегодняшняго вечера пошелъ третій мѣсяцъ его заключенія.
Девять часовъ… Рожокъ на дворѣ сыгралъ протяжныя ноты вечерняго сигнала. Въ корридорахъ послышались монотонно-ровные шаги караульныхъ, и изъ запертыхъ камеръ, наполненныхъ человѣческимъ мясомъ, поднялся мѣрный гулъ, напоминавшій пыхтѣніе далекой кузницы или дыханіе спящаго великана. Трудно было повѣрить, что въ этомъ старомъ, столь тихомъ, монастырѣ, ветхость котораго особенно ясно выступала при разсѣянномъ свѣтѣ газа, спало тысяча человѣкъ.
Бѣдный Яньесъ, вынужденный ложиться въ девять часобъ съ постояннымъ свѣтомъ передъ глазами и лежать среди подавляющей тишины, заставлявшей вѣрить въ возможность существованія міра смерти, думалъ о томъ, какъ жестоко ему приходилось расплачиваться за нарушеніе закона. Проклятая статья! Каждая строчка должна была стоить ему недѣли заключенія, каждое слово – дня.
Вспоминая, что сегодня вечеромъ открывается оперный сезонъ Лоэнгриномъ, его любимой оперой, Яньесъ видѣлъ въ воображеніи ряды ложъ и въ нихъ обнаженныя плечи и роскошныя шеи, сверкающія драгоцѣнными каменьями среди блестящаго шелка и воздушныхъ волнъ завитыхъ перьевъ.
Девять часовъ… Теперь появился лебедь, и сынъ Парсифаля поетъ свои первыя ноты среди возбужденнаго ожиданія публики… А я здѣсь! Впрочемъ, и здѣсь – недурная опера.
Да, она была не дурна! Изъ нижней камеры долетали, точно изъподземелья, звуки, которыми заявляло о своемъ существованіи одно горное животное; его должны были казнить съ минуты на минуту за безчисленное множество убійствъ. Это былъ лязгь цѣпей, напоминавшій звяканье кучи гвоздей и старыхъ ключей, и время отъ времени слабый голосъ, повторявшій: «От…че нашъ, еже е… си на не… бе… сѣхъ. Пресвя… тая Бого… ро… ди… ца…» робкимъ и умоляющимъ тономъ ребенка, засыпающаго на рукахъ у матери. Онъ постоянно тянулъ однообразный напѣвъ, и невозможно было заставить его замолчать. По мнѣнію большинства, онъ хотѣлъ притвориться сумасшедшимъ, чтобы спасти свою шею; но можетъ быть четырнадцатимѣсячное одиночное заключеніе въ постоянномъ ожиданіи смерти дѣйствительно помрачило скудный умъ этого животнаго, жичшаго однимъ инстинктомъ.
Яньесъ проклиналъ несправедливость людей, которые заставляли его за нѣсколько страничекъ, нацарапанныхъ въ минуту дурного настроенія, спать каждую ночь подъ убаюкивающій бредъ человѣка, присужденнаго къ смертной казни, какъ вдругъ послышались громкіе голоса и поспѣшные шаги въ томъ же этажѣ, гдѣ помѣщалась его камера.
– Нѣтъ, я не стану спать здѣсь, – кричалъ чей-то дрожащій, визгливый голосъ. – Развѣ я какой-нибудь преступникъ? Я такой же чиновникъ правосудія, какъ вы… и служу уже тридцать лѣтъ. Спросите-ка про Никомедеса. Весь міръ меня знаетъ. Даже въ газетахъ писали про меня. И послѣ того, что меня поместили въ тюрьмѣ, еще хотятъ, чтобы я спалъ на какомъ то чердакѣ, который непригоденъ даже для заключенныхъ.
Покорно благодарю! Развѣ для этого мнѣ велѣли пріѣхать? Я боленъ и не стану спать здѣсь. Пусть приведутъ мнѣ доктора, мнѣ нуженъ докторъ…