Читать Причины различных взглядов на Петра Великого в русской науке и русском обществе

Двести лет прошло после рождения Петра Великого, почти полтораста после его смерти, имя его во всех устах, памятники ему стоят по городам русским, а между тем и наука, и общество до сих пор останавливаются в недоумении перед колоссальным образом Петра, перед исполинским подвигом, им совершенным. До сих пор, как и во время его деятельности, деятельность эта обсуждается с разных сторон: раздаются панегирики, иногда самые безотчетные, порицания, нередко самые неосновательные. Конечно, никто уже не повторит теперь слова Сумарокова: «Российский Вифлеем – Коломенско село», как никто серьезно не поверит в то, что Петр пропал во время поездки в «стекольное государство», а образ его принял на себя жидовин из колена Данова; но в коренном различии древней и новой России твердо убеждены еще многие: именно с этой точки зрения слышатся и самые сильные похвалы, и самые веские осуждения. «Петр уничтожил особенности старой русской жизни и сделал очень хорошо: он приблизил нас к идеалу общечеловеческой цивилизации, состоящей в отрицании всего народного, всего частного», – говорят одни. «Петр уничтожил особенности древней Руси и тем лишил нас народности; оставил общеевропейцами посреди французов, немцев, англичан, сохранивших и сохраняющих до сих пор свою народную физиономию, не похожих и не желающих походить друг на друга», – говорят другие. Известно, что первое мнение, идущее еще от Ломоносова, с резкостью высказываемое в сороковых годах, когда даже не раз выражалась мысль, что Россию следует назвать Петровиею, имеет за себя весьма значительную часть нашего литературного мира; за второе мнение мы имеем великий авторитет Карамзина. Оба эти мнения сходятся по вечному закону всех крайностей в одном – в точке исхода: оба отправляются от веры в безграничную силу личной воли, могущей безпрепятственно создать то или другое положение вещей. Резкости обоих направлений начинают, однако, уже сглаживаться в примирительном историческом взгляде, которым мы обязаны преимущественно С. М. Соловьеву, начавшему внимательно изучать XVII в. В результате такого изучения оказалось, как, несомненно, должно было оказаться, что деятельность Петра была наиболее энергическим выражением того, что составляло цель и заветные стремления его предшественников, что гениальность Петра сказывается главным образом в умении находить средства, нужные для его цели, и идти неуклонно к этой цели, и в особенности – в окончательном уяснении, в чем состоит эта цель. Словом, что представлялось смутно и неясно людям XVII в., то ясно и определенно явилось Петру Великому, но никакого перерыва, никакой пропасти между временем Алексея Михайловича и его гениального сына не оказывается, да в действительности и не было. Таков вывод, до которого дошла современная наука, но не таково наиболее распространенное мнение; отчего же происходит эта разница, где источник разноречий?

Всякое великое историческое дело, облекая плотью и кровью то, что неясно носилось в умах, создает нечто новое, как потому, что действительно привносится новый элемент, так и потому, что старое получает новый вид, становится чем-то иным. Это новое вносит, по евангельскому слову, меч, оно разделяет все общество. Таков неотразимый закон поступательного движения: получившее образ стремление требует себе места в практической жизни, прилаживает к себе условия этой жизни, а потом и само прилаживается к этим условиям. Пока идет этот процесс претворения, пока люди не свыклись с новым, оно им кажется диким и странным, оно не согласуется с их обычными представлениями, будит их и беспокоит; и люди всего медленнее и неохотнее свыкаются с тем, что будит их и тревожит, что затрагивает их привычки и материальные интересы. К тому же новое начало создает новые отношения, новые обязанности, жизнь усложняется, становится мудренее. Это опять закон исторического развития, закон неизбежный, но тем не менее тяжелый. Дело Петра именно так и подействовало на русское общество. Правительство Московского государства понимало, что у него не достает правильного войска, без которого плохо приходилось ему в борьбе с соседями, даже такими, как Польша и Крым, что у него недоставало промышленности, что внешняя его торговля вся в руках иностранцев-монополистов, что у него нет ни медиков, ни инженеров, нет даже образованных пастырей церкви, понимало также, что мало может оно положиться на своих чиновников. Все это понимало оно и принимало меры, но меры частные, нерешительные: то выпишет иностранцев и поселит их в немецкой слободе, то пробует заводить фабрики, то введет в часть войска новый строй, оставя другую при старом, то даже пошлет молодых людей учиться за границу, но они оттуда не воротятся; с ними повторится то же, что было с Котошихиным, не нашедшим в России ничего, кроме предметов для осмеяния, что было с Хворостиным, который говорил, что в «Москве жить скучно, в Москве люди глупы». Правительство московское то немцев оденет в русское платье, то русских заставит ходить по-польски, и все это без системы, без настойчивости: сегодня за табак режут носы, завтра его позволят, а послезавтра опять запретят. Общество тоже смутно сознавало, что ему многого не достает: жаловалось на страсть к посулам приказных людей, на монополию иностранцев; были и такие, которые подумывали о просвещении; в «школах» заиконоспасских