Она любила Эйнауди. Боже мой, как это обыкновенно. Все вокруг любят Эйнауди. Это ведь так просто… А я смотрел на нее и думал, что если бы она так любила меня, я бы сам стал Эйнауди. Так часто бывает, что человеку не хватает всего лишь одного дыхания, одного удара сердца, чтобы стать кем-то другим. Его не хватает, этого дыхания. Мелкой монеты. Одного шага.
Слышишь? Не спеши! Брось мне монетку, и я спою тебе Баллады Редингской тюрьмы. Мы написали ее вместе с Оскаром. Оскар – стихи, я – музыку. Нет? Хочешь что-то повеселее? Ладно, кто платит, тот и веселится…
Она не любит музыку, которую я играю. У нее наушники. Такие маленькие белые, ты знаешь. Она в них ничего не слышит, кроме своего Эйнауди. Так что, сегодня я снова не буду стараться.
Повеселее, так повеселее – это хотя бы приносит мне пару-тройку монет. Завтра надо бы прикупить перчатки без пальчиков. Смешно звучит, правда? Ну, такие, шерстяные перчатки с обрезанными пальцами. В обычных перчатках, сам понимаешь, играть на аккордеоне можно, разве только, собачий вальс. Холодно уже. Осень. Чувствуешь? Холод собачий. Что хорошего люди находят в осени? Сырость, холод. Все бегут, спешат, кутаются в шарфы. Доходы падают. А в дождь и говорить не о чем. Что? Сыграть тебе собачий вальс? Это можно.
Ушел. Не дослушал. Конечно, это же собачий вальс. За что его любить? Бросил монетку и ладно. Я здесь недавно. Всего пару месяцев. И ещё на месяц-другой моего репертуара хватит.
–
Она каждый день приходит и стоит здесь в своих наушниках. Стоит и не слышит ничего. Я поначалу старался. И погромче играл, и вообще, переходил на французский. Пел. Я хорошо пою. У меня баритон, с хрипотцой. По-французски я звучу почти как тот парень, что пел за священника в Нотр-Дам де Пари. Знаешь, все любят, как поет горбун Квазимодо, тот что Гару. А мне нравится, как поет священник. И у меня похожий голос. Он нравится женщинам, особенно тем, кому слегка за сорок. Нет, даже за тридцать пять… Мой голос нравится. И священник в Нотр-Дам тоже, наверное.