Первые нравственно-религиозные понятия у каждого народа слагаются обыкновенно под влиянием поражающих явлений природы. Необразованный ум, будучи не в состоянии объяснить их путем естественным, вдается в самые нелепые толкования, приписывая всё действию какой-то сверхъестественной силы.[1] Вместе с безотчетным страхом возникает мысль о жертвах как средствах умилостивления разгневанного божества. Мало-помалу жертвенники превращаются в храмы, а самые жертвоприношения в довольно сложные церемонии с таинственным значением. Жрецы из обыкновенных смертных делаются посредниками между божеством и людьми, самовластно распоряжаются свободою боязливых невежд, прикрывая собственный произвол волею богов; предписывают правила морали, составляют целую нравственно-религиозную систему, которой народ держится до тех пор, пока наплыв новых понятий не поколеблет дряхлых основ ее. Переворот в религиозно-нравственных убеждениях ознаменовывается обыкновенно явлением мудрого проповедника, который возвещает новые правила жизни, поражая всех возвышенностью своей морали, необычайным терпением в борьбе с закоснелым невежеством и суеверием и т. п. Последователи его составляют новую систему учения, присоединяя к речам проповедника свои собственные мудрования. Проходят столетия; лицо преобразователя покрывается таинственным мраком; благоговение возводит его в ряд неземных существ и делает его предметом набожного поклонения. Вместе с тем является целый ряд обязанностей и обрядовых действий собственно в отношении к боготворимому лицу.
Такова в общих чертах и история буддизма. Если в буддийских священных книгах мы не находим никаких известий о начале религиозных понятий у народов Средней Азии, то это не дает права думать, что первые начала религии возникли у них при других каких-нибудь условиях помимо невежества и детского страха. Притом странно было бы искать первых известий о начале веры в священных книгах какого бы то ни было народа, точно так же как странно было бы требовать от каждого из нас, чтобы он рассказал о своем рождении и первых днях детства. Да если бы какое-нибудь темное предание и сохранило сведения об истинном происхождении религии у того или другого народа, то дальновидные жрецы никак не внесли бы их в свои священные книги, потому что правдивый рассказ мог бы подорвать уважение к вере или по крайней мере породить сомнение в поколении более зрелом.
В буддийских священных книгах мы мало встречаем известий даже вообще о состоянии язычества у народов Средней Азии до появления Шакьямуни. Почти все сказания буддийских писателей сосредоточиваются около этого лица и не заходят далее времени его появления. Позднейшие буддисты обратили даже это временное явление (явление такого учителя, каков Шакьямуни) в исконный догмат своей веры, не допускающей даже и мысли о том, что когда-либо существовала религия, отличная от той, которую проповедывал этот учитель. Они утверждают, что даже прежде появления мира в настоящем его устройстве то же самое учение исповедывали обитатели миров предшествовавших, что Будда от вечности воплощался и что Шакьямуни есть один из бесчисленного множества Будд, явившихся и имеющих явиться в мире.
Шакьямуни,