Читать Улыбка Моны Крысы

Сделав вдох, я согласилась на казнь. Бывают дни, когда легче сказать… или нет, не сказать. Кивнуть. Говорить не надо. Кивнуть и согласиться, чтобы отстали.

Кивну я или буду усугублять свой шейный остеохондроз, перекидывая волосы с плеча на плечо – мать услышит то, что хочет.

Я кивала, когда хотела кофе, и она заваривала цикорий.

Я мотала головой, что не буду борщ, и она варила щи. Мотала, что не пойду к психотерапевту, и она вела меня к психологу, еще и успокаивая словно пятилетку: с тобой только поговорят. Это не лечение, это беседа, о которой никто не узнает.

И я молча кивала: «ладно, как скажешь, плевать.»

– Ты можешь сказать словами? – требовала мать.

Я пожимала плечами: «зачем? Все равно сделаешь, как решишь сама.»

– Что за выражение лица, Саша? Слово «улыбка» в школе не проходили?

Реплики про отсутствие на моем лице счастливых проявлений эмоций я слышу с первого класса. Сейчас в десятом. Школа – отстой. Вот бы мне задали написать сочинение – как я провела три четверти в школе. Я бы рассказала про историчку, швыряющуюся в нас мелом (родители покупали хороший мел. Мягкий. Он оставлял на нашей коже шлепки белых клякс, но не синяки), и про ручиску, порвавшую тетрадку Митяю, заставив его пройтись по классу, демонстрируя изорванную домашку.

Все думают, что в школе дети измываются друг над другом, но нас изводили учителя. Телефоны тогда были кнопочными и снять на видео никто не мог. Сегодня бы тех тёток вышибли, еще и в онлайне повесили издевки – на вечную память – а так… вечная память о них останется только у меня. И у Митяя.

И у тех, кому историчка чиркала мелками по лбам. И у тех, кому биологичка прочитала лекцию о смысле жизни, нарекая одного будущим дворником, второго грузчиком. Митяю повезло больше всех, его она нарекла алкашом из-за того, что на новогоднем огоньке он попробовал пиво за школьным забором.

Ванга всея эукариотов предсказала и мое будущее своим двудольным мозгом. Она отправила меня в то место, где принято смеяться, но не над шутками, а над уродствами.

Мы проходили в школе много разных слов, но улыбаться мне хотелось там еще меньше, чем говорить.

Я любила молчать. Писать в дневнике. И плакать.

Плакала я только ночью. Когда жили в однушке, научилась плакать с открытым ртом совершенно без звука. Главное – носом не хлюпать. Если мама замечала, что я реву, она срывала с меня одеяло, грозила вызвать скорую и «звала отца».

Отец замирал в дверях с зажатой между пальцами сигаретой и молчал, пока я заходилась в еще большей истерике. Все думают, что от сигаретного дыма у меня слезятся глаза, а на самом деле дым – тригер детской истерики. Поэтому я не курю.

Мне было семь, когда учителя начали издеваться над нашим классом. Я училась в «У» и нас считали «ущербными». Все хотели поступить в «А». Странное соревнование, которое я никогда не понимала – быть первым.

Первым войти в самолет, как будто нет билета с прописанным в нем местом. Припарковаться на первых клетках возле входа в торговый центр, иногда на бордюре или пешеходке, как будто за три ряда другие клетки, и вход не в этот же торговый центр, а в преисподнюю. Первыми схватить, первыми урвать, отобрать, занять.

Как макаки, которым коробку бананов поставили и ржут над ними, пока те отталкивая друг друга хватают по три банана в каждую лапу, оставляя одну свободной для передвижения. Я видела в зоопарке макак. Единственные животные, которых я не люблю. Они как недоразвитые люди, совокупляются и жрут, жрут, где совокупляются, и совокупляются пока жрут.