Глава 1
В предрассветный час
Джозеф утонул в ночь на восемнадцатое, его тело удалось вытащить ближе к рассвету, когда шторм шёл на убыль. Циклон, вздымавший волны, изрядно поизмывался над нами: у меня была изодрана рука, у Адама обе ноги. Кроме того, меня здорово шибануло головой о дерево, и теперь, помимо тошноты, мучило головокружение. Одежда, вернее сказать, лохмотья, что остались от роб и штанов, походили на остатки сражённого и потонувшего полка, вместе с которым, отмучившись, пошла ко дну наша лодка.
До берега мы гребли что было сил, по очереди взваливали на себя бездыханное тело, и, казалось, у Адама ещё оставались силы, однако последние ярдов тридцать его всё чаще уносило обратно. Я почувствовал, что вымотан и опустошён, едва коснулся берега, где нас ждали мой дед с Кампионом и Макэвоем.
Рэй Кампион и мой дед Шон Гарфилд были морскими пехотинцами ещё во времена взятия султанского дворца в Занзибаре[1]. Сегодняшние волны не пощадили бы их, это точно. Что касается молодого Макэвоя, то он бы нам ни за что не помог: его правая рука была контужена – следствие войны с Гитлером. Из нас был выбит дух, и вся юношеская могучесть наша опала вместе с последней надеждой, и старания были напрасны, хотя мы знали это ещё до того, как кинулись в воду. Джозеф был обречён погибнуть на двадцать пятом году жизни.
Мы добрались до нашего дома на небольшом скалистом выступе, когда неба коснулись слабые тона рассвета. Тело уложили на диван в кабинете, вызвали полицию, и, кажется, до приезда инспектора никто не произнёс ни слова. Хью Макэвой был хорошим малым, оттого не стал долго маячить. Ценить тишину этого молодого капитана научила всё та же война, и, убедившись, что мы не при смерти, он двинул домой.
За столом, свесив голову, Кампион напоминал исполинский вариант фигурки скорби, что вырезают из дерева и продают на благотворительных базарах. Присевший против него мой дед был в равной степени неутешен – он просто потух.
Адам и я сидели на другом конце обеденного стола и тоже молчали. Нас закутали в овечью шерсть, чтобы мы перестали дрожать, но мы не могли перестать дрожать, потому что нас трясло не от холода, а от слабости. Почему-то мне казалось, что мы походили на две коряги, прибитые к берегу. Было больно дышать, и глотка горела от соли. Я ощущал себя не живым, а остатком такелажа, с которым забавлялся прибой. Мои одежда и волосы, жёсткие и тяжёлые от морской воды, были испачканы смолой, и в моём кармане оказалась гроздь мидий.
Забрезжил восход, и приехал кортеж полиции и «Скорой помощи». Как бы мы ни хотели, но следы от уколов на левой руке Джозефа было ни за что не скрыть, и теперь об этом узнают все – о том, как Джозеф погубил сам себя. Инспектор не стал докучать, благо он видел наше состояние, так что ограничился парой основных вопросов, и вскорости весь кошмар этот кончился. Полицейские машины уехали, а вслед за ними повезли тело. Северное небо подрумянилось и в который раз обманывало нас, намекая на тёплый день, зато вода разгладилась в полный штиль. Дрожь бессилия начала отступать, но теперь мне казалось, что я никогда не согреюсь.
О несчастье бог знает каким образом узнала Летисия Вудс, ни свет ни заря подоспевшая со свежевыпеченными сконами