Дверь наконец-то открылась. Внутри меня заскулила надежда, обожженная кислотой обиды и просверленная отчаянием. Впрочем, иного состояния в моем положении и ждать не приходилось. Я был не в силах повлиять на результат, хотя привык брать ответственность за него именно на себя. Решался извечный вопрос – быть или не быть, оставаться мне на службе или стать официальным инвалидом. Сам себя-то я таковым чувствовать не мог и не хотел, да и недавние события доказали мою высокую боеспособность. Только о моем участии в этих событиях громко говорить не стоит, иначе можно вернуться не в строй, а в то же самое СИЗО, из которого меня так удачно вытащили. Следовательно, и для убеждения комиссии у меня достаточно весомых аргументов не нашлось. А их аргументация сводилась исключительно к моей медицинской книжке и к заключению лечащих врачей. Здесь имели право не учитывать даже мнение моего командования. Я-то сам отлично знаю, что всем и помногу прав давать нельзя. Особенно врачам. Врачи по крови такой народ, что в каждом видят инвалида…
Разговор на комиссии, впрочем, шел не об этом, а о моем функциональном состоянии. Я пытался что-то объяснить, но меня не послушали, хотя я свое состояние знаю лучше других. Им дали право не слушать… И теперь я был вынужден расхлебывать чиновничью неумную щедрость.
– Капитан Смертин!
У этого подполковника медицинской службы, что позвал меня, оттопыривая для солидности нижнюю губу, голова формой напоминала мяч для игры в регби. Но мяч был выставлен не вертикально – такая форма головы встречается часто, – а горизонтально, что само по себе уже нонсенс, и вызывало желание врезать одновременно двумя ладонями по ушам, чтобы язык вывалился изо рта, как пробка из бутылки. Самый главный придира из всей комиссии…
– Я! – шагнул я вперед, чувствуя, что покрываюсь потом.
– Завтра твои документы, капитан, отправят в канцелярию вашего управления кадров. Через неделю сможешь получить.
– В управление кадров ГРУ или в канцелярию бригады? – спросил я, желая уточнить.
– Сразу в ГРУ. На Хорошёвку…
Голос ушастого врачуги не предвещал ничего хорошего. Тем не менее находиться в неведении еще несколько дней или даже неделю – это из разряда гестаповских пыток. И потому я осмелился спросить:
– А какое заключение, товарищ подполковник?
– Не знаю, не решили еще, – сказал он раздраженно и шмыгнул за дверь, словно мои мысли о своих ушах прочитал.
– Вижу, капитан, ты еще хочешь служить, – сказал из-за моей спины толстый и лысый майор инженерных войск. Внешне он напоминал поставленные один на другой два арбуза, большой и маленький, при этом ноги и руки были совсем не округлыми – скорее даже тощими.
– Хочу. А ты как понял? – спросил я наивно.
– По физиономии этого подполковника. Меня уже предупредили: если кто служить не хочет, он все будет делать, чтобы человека на службе оставить. А если, наоборот, хочет служить, – будет из кожи лезть, чтобы помешать. Ты не расстраивайся. Кажется, будешь служить. Видишь, подполковник не в духе. Не послушались, значит, его доводов…
– Твоими бы устами, майор…
– Наливай, – разрешил он.
– Извини, в глухой завязке после ранения. Совсем, то есть, уже не пью…
Я не стал уточнять, что не пью с малознакомыми или совсем не знакомыми людьми.