Читать Осуждение зла

В детстве, когда мне было шесть-семь лет, я не понимал, почему частенько над крышей центрального хаммама нашего района (а хаммам действительно находился в центре района) из узкой трубы с непонятным для меня набалдашником выходила мощная струя пара, издавая пронзительный гудок, как у паровоза. Когда в очередной раз после такого гудка мои родители собирались в баню, в ответ на мой вопрос: «Почему баня свистит?» отец мне терпеливо объяснял, что это она таких чумазых, как я, приглашает обязательно помыться, хотя бы один раз в неделю.

Мне нравилось ходить в баню с отцом. Это было лучше, чем мыться в корыте дома, где мама беспощадно терла меня до крови колючим мешочком. И мама изредка прибегала к моим услугам, когда мыла голову гатыком1. Я лил ей на макушку теплую воду из ковшика. У мамы были длинные густые волосы, черные с проседью. Мне было интересно, почему, несмотря на довольно молодой возраст, у мамы седина. Когда я был младше, особого значения этому не придавал. И не спрашивал маму об этом. Честно говоря, мама с нами была строга, и я боялся ее крутого нрава.

А с отцом, наоборот, мы дружили: он был очень добрым, мягким человеком. И как-то вечером, когда я был в седьмом или в восьмом классе, точно не помню, я помогал отцу чинить наши ботинки. Как всегда, приставал к нему с разными вопросами о войне. Когда мы были в бане, я видел глубокие шрамы на его бедре, следы осколочного ранения. Отец очень не любил вспоминать про войну, всегда отвечал нехотя. Но мне нравилось говорить с ним: он был хорошим рассказчиком и сам умел слушать. Ну и задал я ему вопрос, почему мама такая молодая, но волосы у нее с проседью. Может, она такой родилась? Отец ничего не ответил, подняв голову, посмотрел на небольшое окно.

Вечерело. На юге быстро темнеет. Отставив в сторону наши видавшие виды истоптанные ботинки, положив молоточек и длинную подставку с плоской загнутой лапкой в небольшой ящик, отец попросил меня отнести инструменты на веранду, а сам, сняв передник, вышел за мной следом.

Обычно после школы я приглядывал за скотиной на пастбище, а в тот день меня заменил наш сосед. И он пригнал живность, когда совсем стемнело. Пока мы управлялись в загоне, прошел час. Отец, посмотрев на одну из овечек с большим пузом, сказал:

– Окотиться должна – перед сном надо будет навестить. А то родит, другие овцы малыша могут затоптать.

Поселок хлоппункта, где мы жили, состоял из четырех одноэтажных домов. В каждом доме жили четыре семьи, в которых трудоспособные взрослые работали на хлоппункте. В занимаемой нами половине дома нашими соседями были пожилая женщина тетя Зейнаб и двое ее взрослых сыновей. Старший – худощавый, высокого роста, был бухгалтером в конторе хлоппункта. Младший работал где-то в районном центре. А сама тетя Зейнаб трудилась весовщицей на хлоппункте. Они жили очень тихо и обособленно. Около года назад переехали к нам якобы из Басаргечара, где тетя Зейнаб работала в табачном пункте. Нелюдимость этого семейства объясняли скромностью. У нас с тетей Зейнаб была общая веранда. И входные двери в наши квартиры располагались совсем близко.

В нашем поселке почти каждая семья имела напротив своего дома сарай с загоном, где держали скотину. А у тети Зейнаб даже кур не было, не то что овечек или коз. Тем более сарая с загоном. Чуть дальше за сараями проходила железная дорога, которая была проложена еще на заре советской власти. Правда, она уже не функционировала. На путях стояла полуразграбленная кукушка