⇚ На страницу книги

Читать 100 стихотворений

Шрифт

Интервал

«Я говорил от имени России…»

Я говорил от имени России,

ее уполномочен правотой,

чтоб излагать с достойной прямотой

ее приказов формулы простые.

Я был политработником. Три года:

сорок второй и два еще потом.

Политработа – трудная работа.

Работали ее таким путем:

стою перед шеренгами неплотными,

рассеянными час назад

в бою,

перед голодными,

перед холодными,

голодный и холодный.

Так!

Стою.

Им хлеб не выдан,

им патрон недодано,

который день поспать им не дают.

И я напоминаю им про Родину.

Молчат. Поют. И в новый бой идут.

Все то, что в письмах им писали из дому,

все то, что в песнях с их судьбой сплелось,

все это снова, заново и сызнова

коротким словом – Родина – звалось.

Я этот день,

воспоминанье это,

как справку,

собираюсь предъявить

затем,

чтоб в новой должности – поэта

от имени России говорить.

Важней крови

«Стихи…»

Стихи,

что с детства я на память знаю,

важней крови,

той, что во мне течет.

Я не скажу, что кровь не в счет:

она своя, не привозная, —

но – обновляется, примерно, раз в семь лет,

и, бают, вся уходит, до кровинки.

А Пушкин – ежедневная новинка.

Но он – один. Другого нет.

«Романы из школьной программы…»

Романы из школьной программы,

на ваших страницах гощу.

Я все лагеря и погромы

за эти романы прощу.

Не курский, не псковский, не тульский,

не лезущий в вашу родню,

ваш пламень – неяркий и тусклый —

я все-таки в сердце храню.

Не молью побитая совесть,

а Пушкина твердая повесть

и Чехова честный рассказ

меня удержали не раз.

А если я струсил и сдался,

а если пошел на обман,

я, значит, некрепко держался

за старый и добрый роман.

Вы родина самым безродным,

вы самым бездомным нора,

и вашим листкам благородным

кричу троекратно «ура!».

С пролога и до эпилога

вы мне и нора и берлога,

и, кроме старинных томов,

иных мне не надо домов.

«Интеллигенция была моим народом…»

Интеллигенция была моим народом,

была моей, какой бы ни была,

а также классом, племенем и родом —

избой! Четыре все ее угла.

Я радостно читал и конспектировал,

я верил больше сложным, чем простым,

я каждый свой поступок корректировал

Львом чувства – Николаичем Толстым.

Работа чтения и труд писания

была святей Священного Писания,

а день, когда я книги не прочел,

как тень от дыма, попусту прошел.

Я чтил усилья токаря и пекаря,

шлифующих металл и минерал,

но уровень свободы измерял

зарплатою библиотекаря.

Те земли для поэта хороши,

где – пусть экономически нелепо —

но книги продаются за гроши,

дешевле табака и хлеба.

А если я в разоре и распыле

не сник, а в подлинную правду вник,

я эту правду вычитал из книг:

и, видно, книги правильные были!

«Про меня вспоминают и сразу же – про лошадей…»

Про меня вспоминают и сразу же – про лошадей,

рыжих, тонущих в океане.

Ничего не осталось – ни строк, ни идей,

только лошади, тонущие в океане.

Я их выдумал летом, в большую жару:

масть, судьбу и безвинное горе.

Но они переплыли и выдумку, и игру

и приплыли в синее море.

Мне поэтому кажется иногда:

я плыву рядом с ними, волну рассекаю,

я плыву с лошадьми, вместе с нами беда,

лошадиная и людская.

И покуда плывут – вместе с ними и я на плаву!

Для забвения нету причины,

но мгновения лишнего не проживу,

когда канут в пучину.

Лошади в океане