Читать Медвежье молоко

Девочку нашли, присыпанную палой листвой, в неглубоком овраге. Волосы уже оплела грибница, между обескровленных губ проглядывали раздавленные рябиновые ягоды.

– Грибники обнаружили, – в голосе опера слышалась легкая хрипотца. – Отец и сын. Мальчишка ей ровесник, будет теперь работка нашим психологам. Курите?

Протянул мятую пачку.

– Благодарю, мешает работе, – отказался Белый и, опустившись на корточки, потянул носом.

Даже сквозь марлю тянуло сладковатым духом разложения, смешанным с благоуханием осенней листвы. Крови не было. На иссиня-белой, будто полупрозрачной, коже – сгибах локтей, на плечах и, главное, у ключицы, – цвели черные гематомы.

Смерть в результате механической асфиксии. В заключении укажут именно это.

Белый почти распластался по земле, осторожно вдыхая запах мокрой коры и перепачканных грязью волос, пряный аромат кожи и мха, отдаленную, но все-таки резкую вонь мужского одеколона.

– Прошу вас отойти, – Белый глянул на опера снизу вверх.

Тот стушевался, как терялись все, кто напрямую сталкивался с его взглядом – один глаз у Белого был светло-голубым, другой отливал в желтизну, – и осведомился:

– А собачку когда ожидать, Герман Александрович? Астахова интересуется, она у нас баба ух! С самого утра лютует.

– Нет никакой собачки, – ответил Белый, – один работаю.

Дождавшись, пока мужчина отойдет, вытянул марлевый шарик сперва из левой ноздри, потом из правой.

Волны запахов обрушились сразу со всех сторон, закрутили в водовороте. Прикрыв глаза, Белый пережидал этот первичный поток, постепенно раскладывая вязкую хаотичную массу на ручейки разрозненных запахов – от опера несло одеколоном, куревом и подгоревшим омлетом, полицейский «Уазик» распространял удушливую бензиновую вонь, над головой судмедэксперта висело формалиновое облако, после грибников остались следы кислого пота, резины и сырости. Все лишнее Белый усилием воли стер с невидимой доски, оставив только запахи погибшей.

Ее задушили прямо тут, в овраге. Перед смертью девочка обмочилась – от прелой хвои под ногами шел слабый аммиачный запах, а вот следов спермы не обнаружилось – девочку не насиловали ни до гибели, ни после нее. И все забивал стойкий рябиновый дух.

Белый уже чуял его раньше, у Рыбацкого пролива, где из воды выловили тело тринадцатилетнего подростка. Состояние не позволило точно определить, был ли мальчик задушен, смерть списали на несчастный случай, но в желудке обнаружили несколько рябиновых ягод, и кое-кто засомневался, причислив погибшего к цепочке пропавших детей. Одним из сомневающихся был сам Белый, другим – Лазаревич.

Это он позвонил тем сентябрьским вечером, когда сумерки за окном налились болезненной синевой, за облачностью зрела луна, суставы крутило после изменения, а запахи гниющих яблок и рассыхающегося дерева не могли перебить уксусную остроту. Белый глядел на бутылку стеклянным взглядом, и костяшки пальцев, сжатые вокруг горлышка, сводило судорогой так, что он долго не мог распрямить их, чтобы взять со стола вибрирующий телефон.

– Уж полночь близится, а Герман ли на месте? – голос был слегка приглушен динамиком. – Сергей Леонидович говорит. Помнишь?

– Да.

Голосовые связки не до конца вернули прежнюю эластичность, а потому слова выходили невнятными. От запаха уксуса мутило. Успел отхлебнуть или решимости не хватило? Не хватит, говорил себе Белый, потому что бирюк и выродок. Разве это – жизнь?