Шумом
белым,
временами угрюмым,
под звон горьких рюмок,
под каким нынче трюмом
мы плывём навесу,
на ветру?
Пахнем кровью,
а не парфюмом.
Подумай.
Я прошу.
Подумай.
Почему?
Почему?
Почему?
Теперь я уши заткну,
как тогда.
По нутру
полосну,
как тогда
никто не хотел слушать,
искали смыслы получше,
полегче,
подальше от тверди.
Не мщу,
я этого не люблю,
но ценю,
когда отступлю,
а жизнь раз и тревожит,
расставить всё сможет-
всю суть, будто одну
и односложно
всю правду разом съёжит…
Наш век давно поношен,
когда мы не к лицу,
подобно беглецу,
но гордецу
в былине
отныне
остаться на чужом, на берегу.
Мы незамеченные есть и были,
нас редко били
и теперь совсем не изобьют.
Нас не узнают,
нас уже не узнают,
мимо пройдут
и это воровство похуже пытки,
когда утащат твоё имя прытко,
да с улыбкой.
И даже любопытно,
когда обратно доберусь,
вернусь,
вы вспомните всех тех,
кого не знали?
Безликих,
но великих!
И в печали
не забывайте, как их звали,
хоть раньше не встречали.
Их путь-
сплошная муть,
кнут, что нельзя согнуть
и за душой нечего взять,
что бы в лицо швырнуть,
помпезно в мир шагнуть!
Нет ничего,
кроме той истины,
что бьётся
высоко
и не достать своей рукой,
своей душой
без шума.
Ты замахни всего лишь пару рюмок,
да насладись нашей строкой.
Угрюмо.
Она не зря шла стороной.
Безумно.
Без триумфа.
По старой скользкой мостовой…
И забросила голову ввысь,
чтобы капли слетали в стороны,
а вокруг на меня псы
выли скалясь,
с цепей были сорваны.
Они к плоти моей рвались-
мной и будут те псы похоронены.
Мой удел зверя псом травить.
Моим именем и узаконенный.
Спасайте свои души.
Не нужно меня слушать.
Я не советчик в Гефсимании, в саду.
К свободе, к воле я не проведу.
Меня змий нежно душит,
но, если честно, неуклюже,
ему никак не поддаюсь.
Неправда это.
Не боюсь,
а брезгую.
Стыжусь?
Смеюсь!
К мольбам я равнодушен.
Мой срок давно отсужен,
когда весь год мне музой
каратель ваш служил.
По ночам не могу спать.
Я дала очень хрупкий завет:
Тихо жить и отныне молчать,
Ровно в девять гасить свет.
То ли бог простой, то ли жизнь
Взяли слово с меня навек.
То ли червь, то ли я мышь,
То-то больше не человек.
Не могу теперь днём спать.
Пред глазами глаза тех,
Кто не мог без меня встать,
Кто увидел вблизи мой бег.
Но пока не могу спать,
Пока стынет в груди гнев,
Имена буду их шептать,
Приглушая свой дикий рёв.
И до этой поры шаг
Боязливый, ты мне прости.
Поклянусь тебе: я не враг,
А заблудший в чужой степи.
В наш век
уж слишком много прозы,
то длинной, то короткой.
Но, будто бы ковчег
нас подбирают строфы,
средь серых картотек
и быстрой перемоткой
минуя их занозы,
без дозы сквозь неврозы,
не ведая угрозы,
не прикрывая век,
ты чтишь любимый текст,
сплетённый рифмой. В плёсе
ковчег смешной уносит.
Зачем? Никто не спросит.
Все жаждут перемен…
Что будет завтра? Скажи.
Мне вот привиделось солнце,
Что потонуло в болотце.
А может всплывут миражи,
Жизни пустой витражи,
Что так же тяжко жуётся,
Сделаешь вдох – разобьётся
И задохнётся в пыли.
А что сегодня? Спроси.
Кто-то в лицо рассмеётся.
И всё сначала начнётся…
Но терпение побереги.
Дай книгу. Тебе почитаю,
пока за окном ветвь качает
сухую и гиблую. Знаю.
Сегодня трепещет в ветру
весь город.
Не стихнет к утру.
Учить я тебя не хочу,
вновь грущу
над старой историей.
Старой.
Которую древней кифарой