– Любовью интересуетесь?
– А ты что, Афродита? Стыдливая растерянность.
– Ой, нет, я только ртом…
– Ну, садись.
Стас вернул кнопочку стеклоподъемника в исходное положение и открыл правую дверцу «тойоты».
«Афродита» была в кедах на босу ногу, потертых на коленях лосинах и бодро-красной куртке на «молнии». Стас, проведя внимательным взглядом снизу вверх, рассмотрел гардероб.
– Тебе сколько лет?
– А вы что, мент? («Пал Андреич, вы чекист?» – «Понимаешь ли, Юра…») Интеллект Афродиты по качеству соответствовал кедам. Мент на «тойоте»? А впрочем… Ездят, ездят.
– Нет, я не мент.
– Зачем тогда спрашиваете? Стас не ответил. Включил радио. Модные шведы пели про бьютифул жизнь. То есть про прекрасную лайф.
Никакой любви ему не хотелось. И тормознул он думая, что девчонка ловит на ночной дороге попутку. Стас никогда раньше не брал пассажиров. Даже одиноких красоток, позирующих на обочине с протянутой ручкой. Мужиков тем более.
Сейчас он изменил этому правилу, но не потому, что пожалел подружку, мерзнущую на ночной городской магистрали. Прежде всего, чтобы самому немного остыть, успокоиться, прийти в себя… Чтобы не угробиться на скользком повороте, впилившись в столб или высокий поребрик. Несколько секунд назад он взглянул на спидометр. Стрелка маячила возле двойки с нулями. Однако… А светофоры? Он их не видел. Он ничего не видел. Кроме выхваченного дальним светом фар куска черного, мокрого асфальта. Спокойней, спокойней. Надо отвлечься, забыть, заглушить. Немедленно. Вон девочка. Отвлечемся. Подвезем, пообщаемся. Забудемся.
Любовью интересуешься? Какой любовью?
– Эй, дяденька? Ну, чего? Стас заглушил мотор.
– Погоди, сейчас поедем. Движок перегрелся.
– Куда? Я здесь могу. Я никуда не поеду.
– Ах да… Тебе в кедах не холодно? Или это униформа? А за сеанс сколько берешь?
– Двадцать пять. Но можно скинуть. Штук пять.
– Правда, что ль? За что ж это? Вроде не инвалид, не ветеран…
– Не знаю. Просто. Может, вы человек хороший.
– Может.
Стас ослабил галстук, запрокинул голову назад.
Хороший? Плохой? Как все просто. Словно в индийском кино. Этот только хороший, этот только плохой. Обычных нет. Смешение не допустимо. Никаких полутонов.
…Сколько прошло времени? Час, два, больше? Больше. Где же он был? Не заметил. Ну, не заметил.
Он вспомнил обитую кожей, бронированную дверь Гамида с узором из блестящих шляпок-гвоздиков в виде двух перекрещенных сердец. Улыбку хозяина, лязг замка, удаляющиеся шаги по скрипучему паркету. Холод подъезда.
Стас хотел вернуться. «Погоди, Гамид. Это шутка. Ты разве не понял? Всего лишь шутка. Розыгрыш. Пошутили и разошлись. Всем смешно. Не смешно? Ну, значит, юмор у меня такой. Английский. А деньги? Оставь себе. У меня много денег. Видимо-невидимо».
Не вернулся. Дверь исчезла. Все исчезло. Реальность вернулась вместе с Афродитой в красной куртке. Он сделал это. Он перерезал ленточку. Какую ленточку? Куда ты течешь, крыша моя?
Иногда, проснувшись ночью, он смеялся. Жена вздрагивала, тоже просыпалась и советовала обратиться к психиатру. Он поворачивался на другой бок и снова засыпал. Утром он не помнил, что ему снилось, зато прекрасно помнил свой смех. Он смеялся, ведь увиденный им кошмар был всего лишь сном. Радость избавления от страшного сна делала его ночной смех громким и искренним.