– Нюрка! Нюрка! Де тебе лихоманка носить? Папанька вона – уезжать собралсы.
– Ды здеся я! Не шуми!
По огороду бежала маленькая светловолосая девчушка, её голые пятки сверкали в картофельной ботве. В худеньких руках она сжимала подол своего ситцевого платьица.
– Вот, папань! – сказала подбежавшая дочка и протянула отцу три маленьких колючих огурца. – Эт тебе! На дорожку. Я их ишо вчерась приметила и лопушком накрыла, шоб Шурка не сорвала.
– Дюже надо! – возмутилась сестра. – На мне и так он – и скотина, и стряпня. А огород – энто твоё будить!
– Ну-ну! Не ругайтеся, девчатки!
Василий подошёл к старшей дочери. Невысокая, плотная, черноглазая Шура держала в руках отцовскую походную сумку. Шуре было четырнадцать – самая невестинская пора по станичным меркам. Многие соседские казаки, присматривающие будущих жён для своих сыновей, прочили симпатичную, работящую Шуру себе в снохи.
Василий взял сумку, положил туда Нюркин гостинец и пристегнул к седлу. Приобняв Шуру за плечи и поцеловав в макушку, сказал:
– Гляди, дочка! Покуда мать хворая, ты за всех отвечаешь.
– Ничё, папань! Не переживай! Справлюся.
Отец поднял на руки младшую, прижал её к колючей щеке.
– А ты, стрекоза, сестру слухайсе! Поняла?
– Поняла, папань! Поняла! Ты тока побыстрей назад возвертайси, а то как мы тута без тебе?
– От как врагов побью, так и возвернусь!
Нюрка зашептала в самое ухо отцу:
– Папань… а враги хто? Немцы?
– Да нет, дочка, враги – наши…
– Энто как так? Враги и наши?
Василий пожал плечами:
– Да я и сам не пойму как…
Поставив дочку на землю, он окинул взглядом своё подворье, перекрестился.
– Ну, с Богом!
И, запрыгнув в седло, помчался догонять свою сотню, скрывшуюся за станицей. На дворе стоял июль 1918 года…
– Нюрка! Тебе там чё, на цепку посадили? А ну иди в хату! Мамку покормишь!
Отскочив от плетня, девчушка побежала выполнять сестринский наказ.
На кровати, стоявшей возле окошка, лежала Пелагея. Её глаза были закрыты, волосы разметались по подушке, а щёки рдели нездоровым румянцем.
– Мамань, ты как? – спросила Нюрка.
Пелагея открыла глаза, улыбнулась и слабым голосом ответила:
– Ничё, доча, сёдни уже луччи. Дасть Бог, скоро встану, а то замучила вас.
– Ты лежи, лежи! Мы с сестрицей сами управимси.
Шура налила в миску борща, отрезала небольшой ломоть хлеба, поставила на табурет рядом с кроватью.
– Корми! – сказала она сестре. – А я покуда молочка согрею.
Мать взяла кусочек хлеба, поднесла к лицу:
– Ой, пахнить-то как! Свежий?
– Ага! – ответила старшая. – Мы с Кондратьевной ночью пекли. Папанька тожа с собой узял.
Кондратьевна была одинокой старухой, жившей по соседству. Её муж давно умер от тифа, а единственного сына ещё в четырнадцатом году убили на фронте. Вот и тулилась она к семье Василия: надо ж куда-то голову приклонить на старости лет.
В люльке, висевшей под потолком, закряхтел Гришка. Нюра покачала её.
– Потерпи, казак, щас мамку накормим. Потом тебе.
Гришка родился в конце июня. Он был крепким, здоровым, крикливым пацаном. Роды были тяжёлыми, и Пелагея до сих пор не могла оправиться. Хорошо хоть Гришка не был капризным. Кричал он громко и требовательно, но только когда был голоден или мочил пелёнки.