«Как жил он? А так: среди книг и картин,
Любил, когда в сумерках светится снег,
И был он не то чтоб совсем уж один —
Чуть-чуть в стороне и отдельно от всех.
И всюду: в Опочке, Калуге, Москве,
Париже, Нью-Йорке и даже Гель-Гью,
Носил за собой, на себе целый век
Проклятую эту отдельность свою —
Отметину, тяжесть, а, может, печать,
Невидимый след, несмываемый знак,
И знал он, что это такая печаль…
О, лучше бы вовсе об этом не знать!
Не помнить, как птицы летели в закат,
Слова прорастали сквозь пепел и лёд,
Не видеть плывущий над городом сад,
Не слышать, как голос звучит и зовёт —
Тот самый, из жаркого детского сна,
Из бездны, из неопалимых купин,
И знал он, что это такая вина —
И жизни не хватит её искупить!
Меж тем… холодает и дело к зиме,
И в сумерках снова засветится снег,
И яркая точка зажжётся во тьме —
Чуть-чуть в стороне и отдельно от всех.»