Моей тетушке Клавдии Федотовне Селиверстовой (Левченко) посвящается.
Свою тетку я называла Клавой. Мы были с ней на ты, несмотря на большую разницу в возрасте. Детей у нее не было, возможно поэтому, она долгое время казалась мне молодой.
В конце пятидесятых Клава сбежала из деревни в город и вышла замуж за моего дядюшку. Однако ни образование, ни городская жизнь, ни полезные связи, которые она легко заводила, ни даже презентабельный вид не смогли «вывести деревню из девушки»[1]. Родная деревня Чистовитое, оставалась в ней до самой ее смерти.
Она любила вспоминать о Чистовитом и, когда вспоминала, ее говор поражал деревенским своеобразием, а рассказы – бесхитростной простотой и конкретикой. В них все было ясно и заранее предопределено, словно по-другому быть не могло.
Пока была жива ее мать, Клава к ней приезжала. Но старуха умерла, избу разобрали на бревна и перевезли в другое место. Чистовитое разорили, от семидесяти дворов, клуба, конторы и магазина осталось несколько домов, в которых доживали свой век старики.
Однажды, за год до смерти Клавы, мы с ней поехали в Чистовитое и заночевали у дальней родственницы. Электричества к тому времени в деревне уже не было, районное начальство распорядилось обрезать кабель, сочтя Чистовитое умершим. Судьба нескольких стариков никого не волновала, их словно не было.
Поздним вечером сидели мы за столом у керосиновой лампы, пили чай и вели разговор про голодное послевоенное время, которого я не знала, поскольку тогда еще не родилась. За окошком выл холодный осенний ветер и скрипели деревья, стуча замерзшими ветвями по крыше и стенам дома.
– До двеннадцати лет я не видела поезда, – сказала Клава, не отрывая взгляда от лампы. – Мы же в Камарчаге[2] ни разу не были. Кто нас туда возил? Никто. И, вот, когда я в первый раз поехала с батькой в город, с нами поехало много наших, деревенских. Кто яйца повез, кто курей последних, кто что. И ехали мы, думаешь, на чем?
– Ты же сказала, на поезде, – заметила я.
– На поезде, но только сверху, на крыше.
– Зачем?
– В вагон тогда нам было не влезть, народу – битком.
– Как же ты там удержалась?
– Сверху была труба. Так, вот, я легла на пузо и зацепилась за нее, батька с мешками уселся рядом.
– А как же остальные?
– Кто как. Иван Ехременков, наш деревенский, курей повез продавать. У него две корзины было этих курей. На повороте поезд накренился, корзины его – фьють, и улетели. Кто смеяться стал, кто сочувствовать, а Иван как начал песни петь. Сидит на крыше и во все горло песни орет.
Я представила поющего мужика на крыше вагона и улыбнулась:
– А что же вы с отцом?
– Приехали в город. Батька мой после войны привез три мешка добра из Германии. Все гребли, и он нагреб: костюмы, платья, пластинки и патефон. Так вот мы с ним в городе все это продали и три мешка печеного хлеба домой привезли.
– Стало быть, проели немецкое барахло? – улыбнулась я.
– Все, что привез батька. – Сказала Клава. – В деревне-то было голодно, а нас – девять душ. Родители, два брата – Петруша и Ленька, да пять сестер – я, Вера, Валька, Светка и Милка. Куснуть хочется, а нечего. Летом щей из молодой крапивы наварим, клевера нарвем, головки на крыше высушим, помолотим, да через сито просеем. Потом лепешек напечем. Вот это был праздник! Из клевера лепешки хоть и черные, а вкуснее, чем из лебеды.