Саша Мусаев, одиннадцатилетний воспитанник детдома, осторожно ступая на цыпочки, миновал дверь ночной дежурной и остановился, чтобы посмотреть на часы, что висели как раз напротив “дежурки”. Там, рядом с часами, на весь длиннющий и узкий коридор, тускло светила одна-единственная лампочка.
У мальчика было плохо со зрением и чтобы рассмотреть циферблат, и определить, который час, ему требовалось время. В тот момент, как он остановился, большая стрелка дрогнула и передвинулась к цифре 3, а маленькая склонилась к двойке. “Вот это да! Пятнадцать минут второго!”– прошептал он и тут же замер, прижавшись к стене.
За дверью “дежурки” что-то невнятное, вполголоса, пророкотал бас, в ответ которому прозучал необычайно нежный и певучий голосок, знакомый Саше совсем другими интонациями.
Сегодня дежурила учительница Антонина Дмитриевна по прозвищу “Моряк”. Ее прозвали так, потому что к ней сюда, одно время приходил в гости матрос – здоровенный детина в бескозырке, надвинутой на самые брови, и с огромным синим якорем, выколотом на руке.
Саша никак не мог понять: почему такая красивая, высокая, с золотыми волосами и строгими глазами Антонина Дмитриевна, перед этим страшилищем становится совсем другой- насиропленной и робкой. А глаза, прямо противно, становились, как у Вовки-подхалима из четвертого “А”…
По ночам самые отчаянные мальчишки и даже некоторые девчонки подкрадывались сюда, к ее дверям, чтобы подслушать о чем матрос травит и подсмотреть, что они там запершись делают…
Сейчас к Антонине Дмитриевне в гости ходит другой дяхан – тоже верзила, с черным, всегда насупленным лицом. Приезжает на зелененькой “ладушке”. Но прозвище “Моряк”, которое, кстати, слетело с легкого языка Саши, так и осталось за учительницей.
За дверью Антонина Дмитриевна как-то странно всхлипывала, а гость, кажется, успокаивал ее. Но Саше сейчас все это было неинтересно. Не хотелось ни подглядывать, ни прислушиваться. Ничего страшного с ней не случится. Однажды Вовке-подхалиму, которому показалось, что его любимая учительница там кричит от причиняемой ей боли, здорово влетело, когда он стал барабанить к ним в запертую дверь и вопить на весь корпус: “Сюда пацаны! Антонину Дмитреевну бьют!”…
Напрасно на следующий день ребята старались отыскать на открытых частях ее тела следы побоев. Было решено, что синяки скрывает платье.
Саша снова посмотрел на часы и уже поспешнее, но все также бесшумно, пошел дальше по коридору. Миновав еще две двери, он оглянулся и быстро шмыгнул в девчоночью палату.
Гюля встрепенулась. Все то время, пока у нее подмышкой лежал градусник и доктор что-то записывал в карточку, она, застывшей статуэткой, оцепенело смотрела в одну точку. Туда, где за колышущейся занавеской прятался вход из медпункта в палату изолятора…
– Открой рот, детонька.
Просьба доктора дошла до нее, как сквозь сон.
“Детонька”– повторила она про себя. И ласковая, теплая волна окатила сердце и вместе с ним, так, что перехватило дыханье, взмыла куда-то вверх.
Гюля перевела взгляд на женщину в белом халате. Что-то в ней, в этой незнакомой женщине, ей показалось до боли родным и близким. Гюлины глаза ожили и в какой-то миг не то от радости, не то от неизбывной скорби словно вскрикнули и полыхнули двумя язычками черного пламени… Потом сразу же потухли и уже внимательно и недоверчиво-вопрошающе смотрели на незнакомого врача.