⇚ На страницу книги

Читать Соты

Шрифт
Интервал

Соты


       Мы ходим вокруг опунции


                Колючей такой опунции


                Мы ходим вокруг опунции


                В пять часов утра



                Между действительностью


                И фантазией


                Меж побуждением


                И действием


                Падает Тень.



Т. Элиот, «Полые люди»


Прощание


Ну, давай. Не бойся! Впусти же меня!

Раз, два, три. Бьется.

Распахиваю хлипкую дверь. Влетаю в спальную.

– Нельзя, ребенку сюда никак нельзя! – крохотная баб Шура с тонкой пепельной косой машет коротенькими руками.

Мама в нерешительности смотрит. Бабушка с теткой молчат. Подхожу. Беру за шершавую ладонь. Длинные пальцы – сплошь синие, как плаксивое небо. Грудь-гора. Вздымается тяжело, надрывно. Ухает вниз. Все резче. Все реже.

– Дееед,– протягиваю я.

Открывает глаза. Никакой пелены. Взгляд ясный, счастливый. Пытается улыбнуться, но уголки губ в ответ лишь слегка подрагивают. Смотрит на нас. На меня.

– Успела…-что-то шуршит, шипит в засохшем скривленном рту, выпуская последнее слово…


Он лежит за стеной. В аккуратном деревянном гробу, заботливо обшитым парчой. Зеленой в золотистые жар-птицы. Мы выбирали с мамой. По периметру – кант черным бантиком. К нему приходят. Прощаются. Кладут у лакированных туфлей вонючие букетики с засохшей лавандой и свернутые рубли. А он им улыбается. С закрытыми глазами и подвязанной бинтом челюстью. Раз в час кто-то традиционно причитает. Просит прощение и целует руки, обработанные формалином и сжатые в замок с торчащей свечей. Меняет потухший огарок на новую свечу. Трещит пламя. А за окном – февраль. Двадцать девятое.


Баб Шура не велит оборачиваться. Но я не сдерживаюсь и заглядываю за правое плечо. Бабушка говорила, что тебя никто не придет провожать. С твоим-то характером. А толпа растянулась от самой церкви до первых домов у пригорка. Идут. Молчат. Несут венки, калачи, свечи. Поверх рукавов – платки повязаны. У перекрестка перед кладбищем пономарь трижды окропляет дорогу водой. Батюшка басит. У бабушки больше нет сил идти. Мы с мамой берем ее под руки. Мальчишки открывают ворота кладбища.

Царствие небесное.

Тяжело падают влажные комья на крышку гроба. Исчезают под ними жар-птицы. У изголовья, у креста радуется маленький подснежник. Чудом выжил – лезвие лопаты прошло в сантиметре.

Все. Батюшка крестится. Протягивает руку для поцелуя.

Солнце жарит, как оголтелое. Расстегиваю пальто. Денис подходит и молча обнимает.

Спи спокойно…


Мне ночью совсем не спится. Полная Луна, завершая первый день весны, восстает из-за горизонта. Как раз где-то там, над кладбищем, где ты мирно спишь.

За стеной топот, стук, разговоры. Неужели уедет?

Я верчусь в ледяной постели, подтыкаю под спину пуховое одеяло. Буржуйка уже остыла, а будить маму с бабушкой не хочется. Я так просила, чтобы ты остался. Тысячу раз просила. Но в каждой жизни – ты неприступен.

Луна продолжает шествие, маяча круглыми боками. Натягиваю колючие носки, ныряю в бабушкины тапки из войлока. Подкрадываюсь к окну. Только бы не заскрипела! Нижняя форточка предательски пищит…Фух, вроде никто не проснулся. Прохладный воздух льется в окно, огибая скрюченные ветви старого ореха. Я нащупываю камешки на козырьке. Кидаю их на твой балкон. Цок, скок. Отлетает эхо от бетона. Сколько раз твоя мама грозилась постелить линолеум. Ты выходишь.