Читать Ответь мне, собака

"Жаль, невозможно угадать, Тот миг, когда, падает звезда.

Вот, первый снег к твоей щеке приник, Как жаль, это лишь вода…

Где ты самый счастливый, Самый белый, Самый новый – новый?

Здравствуй, самый счастливый!

Самый-самый! Самый-самый!

Здравствуй! Новый год…"

(Новогодняя колыбельная, Смешарики)

Из миллиарда банальностей сделать неповторимое. Вы пытаетесь. Из миллиарда вещей, которые делали, делают и будут делать люди, слагается ваша жизнь, непохожая на остальные. Из миллиарда банальностей, которые писали, пишут и будут писать, слагается книга. Ты не Наполеон, а я не Достоевский. Мы квиты.

Науров ненавидел биологию. Должно быть потому, что она казалось ему не наукой о жизни, а наукой о том, как поработить эту жизнь, сделать окружающий мир правильным и подвластным человеку.

Науров никогда не видел нецивилизованной природы. Весь его личный опыт о ней начинался с котёнка, путающегося под ногами в гостиной, и диффенбахий, заполонивших собой пустоты между мамиными комодами, и кончался зоопарками и ботаническими садами. Природа, посаженная вдоль тротуара и идеально подстриженная, природа, размещённая в клетках и декорированная корягами, природа, тщательно вычищенная и оберегаемая от всего лишнего. Впрочем, в леса мальчик не рвался, он уже не раз вполне равнодушно думал, что возможно всю жизнь проведёт в Голубых Городах, не побывав за границами этого сумасшедшего мегаполиса. Глупо рваться оттуда, куда рвутся все. Грёзят волшебным миром, ночами залитым синим сиянием, перед которым меркнут даже звёзды, городом, попирающим небо, как вавилон своими башнями.

Науров запихнул учебник по биологии за 8 класс в рюкзак и принялся натягивать куртку.

– Привет, Чёлка! Куда так спешишь? Дома мама ждёт?

– Отвали. – спокойно сказал Науров, не поворачиваясь к одиннадцатикласснику, дружелюбно смеющемуся карими глазами.

Димка Лыхин здоровался с Юрой Науровым с завидной неизменностью, и чем больше Юра бесился при виде Димки, тем лучезарней улыбался Димка ему в ответ.

Тайна их отношений не давала покоя многим, но даже Филька – лучший друг Наурова – на все вопросы только разводил руками и смеялся.

– Вы же знаете, какой Юрка гордец и капризуля, – добродушно говорил Филька, – Если ему что в голову взбредёт, хоть весь свет погибни! Вчера, например, в магазине – мать моя! – захотелось ему киндер-сюрприза! Купил, и, как назло, попадается ему в подарок принцесса. Он – упаси его и сохрани! – чуть магазин вдребезги не разнёс! Так что думаете: покупал и вскрывал друг за другом десятки киндеров, пока ему не попалась лошадка, и только тогда успокоился. Называется: ребёнку исполнилось 15 лет…

– Да заткнёшься ты наконец! Я тебя про Лыхина, а ты мне про киндеры! И как Науров водится с таким болтуном.

– Обыкновенно! Я говорю, а он молчит. А насчёт киндеров ты зря: киндер или Лыхин – Юрке всё равно! Капризный очень. Юр! – окликал Филька приятеля, мрачно наблюдавшего за передвижением человеческих объектов по коридору, – Куда ты дел лошадку? Тоже выкинул?

– Иди ты. – Юра был склонен решать все проблемы пожеланиями доброго пути. На этом и кончалось…

Юра подхватил рюкзак и резким шагом двинулся мимо Димки. Тот стоял, сунув одну руку в карман и чуть наклонив голову, наблюдая за Науровым из-под озорно-приподнятых бровей. Должно быть старшекласснику доставляло удовольствие ощущать себя единственным фактором, способным вызывать раздражение одним своим видом у Юры, флегматичного и невозмутимого по натуре. Мальчик упрямо смотрел лишь перед собой и, оказавшись за дверями школы, продолжил путь, ни разу не обернувшись. Зато Лыхин ещё несколько минут напряжённо смотрел через застеклённую стену фойе вслед легко-движущейся фигуре, смотрел, пока ещё мог видеть остро-очерченные края нижней челюсти, тёмный коротко-стриженный затылок и длинные пряди чёрных волос, откинутых набок и рассыпавшихся по затылку.