Читать О старом и новом человеке
XIX столетие получило громкий титул: «век прогресса». Титул – заслуженный, в этом веке разум, научно исследуя явления природы, подчиняя хозяйственным интересам её стихийные силы, достиг небывалой высоты и создал множество «чудес техники». Изучая органическую жизнь, разум открыл невидимый мир бактерий, – открытие, не использованное во всей его полноте вследствие постыдного и цинического консерватизма социально-классовых условий. В русском переводе книги Уоллеса[2] «XIX век» сказано: «В этом веке орлиный взлёт мысли величественно и гордо показал человечеству её силу».
Но рядом с научной мыслью не менее деятельно работала другая, она создала в среде буржуазии настроение, известное под именем «мировой скорби», – философию и поэзию пессимизма. В 1812 году лорд Ноэль Байрон опубликовал первые песни «Чайльд Гарольда», а вскоре после этого Джакомо Леопарди, граф Мональдо, философ и поэт, начал проповедовать, что знание обнаруживает только бессилие разума, что всё в мире – «суета сует» и только страдание и смерть – истинны. Мысль – не новая, её очень красиво оформил Екклезиаст, её проповедовал Будда, она отягощала разум Томаса Мура, Жан-Жака Руссо и многих людей большого ума и таланта. Возрождение этой мысли Байроном и Леопарди трудно объяснить одной только скорбью представителей феодального дворянства, побеждённого буржуазией, но, разумеется, унаследовав земли аристократов, мещанство унаследовало и некоторые идеи их, – идеи обладают вредной способностью переживать условия, которыми они созданы.
Живучесть идей пессимизма хорошо объясняется тем, что по смыслу своему эта философия глубоко консервативна и, утверждая бессмыслие бытия, этим самым вполне удовлетворяет запросы не очень пытливых умов и успокаивает любителей покоя. Объясняется эта живучесть ещё и тем, что круг потребителей идей крайне узок, малочислен и оригинальностью, смелостью мышления не богат.
В XIX веке идеями пессимизма наиболее усердно обслуживали Европу немцы. Не говоря о буддийской философии Шопенгауэра и Гартмана, анархист Макс Штирнер в книге «Единственный и его собственность» является не кем иным, как глубочайшим пессимистом. То же следует сказать и о Фридрихе Ницше, выразителе буржуазной жажды «сильного человека», – жажды, которая, регрессируя, опустилась от прославленного Фридриха Великого до Бисмарка, до полуумного Вильгельма Второго, а в наши дни – до явно ненормального Гитлера.
В течение первых 12 лет примером «великого человека» служил для буржуазии Европы «маленький капрал» Бонапарте. Влияние этой полуфантастической биографии на мысль и чувство ряда поколений мещанства ещё недостаточно исследовано, хотя именно он, Бонапарте, особенно убедительно доказывает необходимость для мещанства ставки на «героя» и неизбежность крушения героя.
Известно, что роль «героя» как творца истории очень красиво, хотя несколько истерически, доказывал Карлейль. Ему верили, но это не помешало героям сократиться до размеров Клемансо, Черчилля, Вудро Вильсона, Чемберлена и прочих «вождей культурного человечества», как именуют этих людей их лакеи.
Работодатели относятся к героям, состоящим на службе у них, более сдержанно, ибо каждая группа работодателей, затевая бойню 1914–18 годов и зная, что «война родит героев», рассчитывала получить Александра Македонского, или Тамерлана, или хотя бы Наполеона, а получила Жоффров, Першингов, Людендорфов. «Возвращаясь к нашим баранам», следует упомянуть в ряду немецких пессимистов Вейнингера, автора мрачной книги «Пол и характер», и Шпенглера, автора книг «Закат Европы», «Человек и техника».