Комната, устроенная и обставленная в дань давно ушедшей советской эпохе, на сей раз совершенно не благоприятствовала отхождению ко сну, как это бывало ранее. Подобное происходило редко. Можно даже, сказать очень редко. Такие случаи легко пересчитывались на пальцах и не сулили ничего хорошего. В последний раз, когда оно было, выгорел почти целый этаж… нет, не дома – на работе.
Грузное тело мужчины повернулось с бока на бок. Раздался тяжелый долгий вздох.
Евграфий Порфирьевич Клеменко к своим пятидесяти пяти был тучным человеком, давно махнувшим рукой на все диеты и ограничения, беря от жизни все, что производилось и продавалось на прилавках магазинов и лотках торговых точек. Его работа заведующим психоневрологической больницы настолько уже приелась, что спасала лишь комната, в которой он сейчас находился и которая до сего момента радовала его истомившуюся по советскому режиму душу.
Постоянная забота о более чем пятидесяти умалишенных обитателях (как он сам их называл) его больницы истощала скудный запас сил, оставшийся после длительного лечебного отпуска, который Евграфий Порфирьевич устроил себе сам, взяв сполна за все пять лет каторжного труда в стенах так надоевшего медицинского учреждения.
Глубокая ночь и тишина за окнами также действовали угнетающе и даже раздражающе. Долгожданный сон никак не приходил, и от этого самочувствие ухудшалось еще больше. Наконец, когда стало казаться, что разум сдастся и окунется в сладкие грезы Морфея, так некстати раздался телефонный звонок. «Может быть, ошиблись номером?» – пронеслось в голове. Мобильный был отключен, а вот домашний, как на зло, оказался совсем даже наоборот. Обычно он выключался самым первым, но сегодня, видимо, в такую злополучную ночь еще и это обстоятельство решило поиграть на его нервах.
Раздражающиеся трели не прекращались, но вылезать из-под теплого одеяла и топать в шлепках – которые еще нужно было найти – по длинному коридору к тумбе, на которой стоял дребезжащий аппарат, не хотелось. Накрывшись подушкой, Евграфий попытался забыться, но трели не смолкали даже по прошествии четверти часа.
– Что за убогие мешают мне в эту ночь?
С трудом подняв тело и сев, он зевнул, размял затекшую шею (если до сих пор не повесили трубку и продолжают надоедать, то подождут и еще), не спеша нашел тапки, выковыряв их из-под железной кровати, и засеменил по ободранному, некогда окрашенному полу.
– Евграфий Порфирьевич. С кем имею честь?
– Здравствуйте! Это Лиза… дежурная в вашей больнице… ну Лиза! Вы забыли? Простите, что в столь поздний час отвлекаю вас, но у нас случилось несчастье… беда! Один из одиночников, что на третьем этаже…
Голос был столь взволнованный и испуганный, что мужчина понял: с ним не шутят. Да и какие шутки могли исходить от этой Лизы? Он сразу же узнал ее, как только она произнесла первое слово. Старческим слабоумием и другими подобными заболеваниями людей его возраста он не болел и поэтому моментально сбросил остатки так и не пришедшего сна и погрузился в беседу, чувствуя, что она будет тяжелой и не столь приятной.
– Беда? – переспросил он, собираясь с мыслями.
– Да. Еще раз простите за столь поздний звонок, но… у нас суицид! – наконец выдавила девушка и замолчала, будто испугавшись того, что сама же произнесла.