Эпиграф:
Рифмоплетью хочу огреть
По вздыбленной гриве волчьей,
Чтобы снова вопить или петь,
Слушать магию воя молча.
Огрызаясь, слова беспризорные
И рычат, и скулят, и прячутся,
Мифа шпоры в бока иллюзорные,
Буквы-черти, хватит артачиться!
– У-у-рррр! – ощерилась мать, превращаясь в серую суку. Драться гор-р-разды – пыль столбом. Вот отдам вас в ездовые на морозный север, волками взвоете.
─ Мамка, а твой любимчик Мотя вчера Марвуху под подолом нюхал и свёклу с её щёк слизывал, ─ тявкал Губастый.
─ А девка-то не заметила глаза человечьи у вас, упырей нахальных?
─ Не, эта рябая захребетница шкворчала, что наш ручей по камням.
─ Брешет он, ─ огрызнулся Мотя. ─ Я в деревню бегал подхарчиться… на свадьбе.
─ Да, лопни моя утроба! ─ вредничал Губастый. ─ Когда опосля тебя под столом пролез, поглядывал, у кого бы спереть мяса с тарелки. Заметил, как ты Марвухин подол мордой загибал, а она плюнула, не до тебя ей. Жениха у неё Катюха-тихоня увела, хоть и в отребье по деревне ходила. Вот Марвуха глазами соперницу и грызла, как я кость.
─ Цыц! Оглашенные… Скоро в город на работу, Вася ждать не любит. Сегодня я у мадам Полоскиной в поводырях, сахару принесу. Мотя, ты к Васе опять. Уж поосторожней там с девочкой, не опрокинь её, деньги платят.
─ Толку-то от тех грошей. Под половицей бренчат, а не развернись. Топать пять вёрст без обувки – лапы драть в кровь, ─ не унимался Губастый.
─ Нельзя в городе в человечьем обличье – работы мало, не найдём ничего. ─ Сука поднялась на задних лапах, игриво куснула за ухо Мотю, мазнула хвостом по морде Губастого.
Да, подгонять их не надо, они давно готовы. Загодя ночью оборотились её выкормыши, а Серая в бабьем сарафане перед окном маячила, погодила перекидываться. На глухой обочине в стороне от деревни живут, мало ли, кто позарится, – нехорошо. А тут Баба в окне мелькает, да две собаки рядом, лиходеи-то и поостереглись бы со злым умыслом нагрянуть.
Изба жилая, дымком тянуло, миром и покоем пахло. Уж под утро обернулась Серая в суку, когда Губастого от Моти отгоняла. Задиристый не в меру пудель, лучшей жизни ждал.
Вася вошёл в избу с хлебным запахом и с широкой улыбкой.
Низко поклонился иконам, перекрестился. Потом покромсал краюху серого хлеба и накормил собак.
─ Мотя, за мной, Губастый с Серой, не отставайте, я до города доведу, а там уж сами.
По кромке поля вдоль неухоженной дороги с ямами и ухабами за высоким человеком следовал огромный волкодав Мотя, за ним семенили понурый пудель с рваной отвислой губой и поджарая серая дворняга. Вася знал, кому подкидывать щенят беспризорных. Серая – кормилица надёжная, сразу приняла как своих. Вон каких вырастила. Вася тоже из собачьей породы, но ради дочери последние годы всё больше в человечьем теле томился, даже клыки подпиливал.
Мотя часто оглядывался, поспевают ли свои за ним. Впереди вышагивал богатырь Вася, широко, с наклоном, что колодезный журавль кланялся, – это походка, значит, у Васи такая. Добрый он, помогал Серой и многим, кому надо.
Умение у Васи появилось не простое. Может, и не умение, а дар. Распознавал он оборотней собачьей породы и спасал щенков осиротевших. Бывало, что и удавалось отбить несмышлёнышей от волчьей своры. Их с Губастым уберёг и Серой на воспитание отдал.