В настоящем издании очерки мои печатаются, по возможности, в том виде, а главное, в том порядке, в каком следовало бы их печатать и ранее. К сожалению, при появлении их как в журналах, так и в отдельных изданиях, не всегда можно было соблюдать последовательность, а иногда приходилось печатать их вовсе не в том виде, какой они имели в рукописи.
Времена, пережитые русскою журналистикою за последние 20 лет[1], были преисполнены всевозможных случайностей, беспрестанно расстраивавших правильное ее течение и развитие. Мои очерки много пострадали от этих невзгод журнального дела чисто во внешнем отношении. Правда, аргусам[2] нечего было в них искоренять: цензурные беды обрушивались не на такого рода литературные явления. Но в общем водовороте ничто не может оставаться нетронутым. Нет никакого сомнения, что эти очерки вышли бы рельефнее, полнее и осмысленнее, если бы журнальная жизнь была устойчивее и представители печати могли чувствовать себя поспокойнее.
Укажу на один пример. «Нравы Растеряевой улицы», задуманные мною в 1866 году, только что начали печататься в «Современнике» (№№ 2 и 3, 1866 г.), как журнал этот был закрыт[3]. Продолжение этих очерков, приготовленное для «Современника», должно было явиться в сборнике «Луч», изданном редакцией «Русского слова», которое также было прекращено, причем все, что имело «связь» с очерками, напечатанными в «Современнике», надо было уничтожить, обрезать, выкинуть, для того, чтобы «продолжение» имело вид работы отдельной и самостоятельной; вот почему действующие лица были переименованы в других, им «сделана» иная обстановка, и самое название изменено. Затем дальнейшее продолжение той же серии рассказов печаталось в журнале «Женский вестник», так как тогда (1866 г.) почти совершенно не было других литературных журналов. Судите поэтому, что должна была претерпеть «Растеряева улица» с своими пьяницами, «сапожниками и мастеровщиной», появляясь в журнале, посвященном женскому развитию, женскому вопросу! При всем моем глубоком желании, чтобы пьяницы мои вели себя в дамском обществе поприличт ней, все они до невозможности пахли водкой и сокрушали меня. Но что ж было делать? Я их умыл и приодел, и они стали только хуже, а правды в них меньше. Наконец, очень много материала, приготовленного для «Растеряевой улицы», было разбросано в виде очерков и сценок по всевозможным газетам и листкам. Я их не собирал и не собираю в настоящем издании: все это было продуктом тогдашней литературной «бесприютности». Сплоченных литературных кружков, к которым могли бы пристать начинающие писатели, – ничего тогда налицо не было. Все удручало вас и делало одиноким. А между тем общество, вступившее в совершенно «новый период жизни, требовало от литературы, – и имело на это право, – многосложной и внимательной работы…»
Конец ознакомительного фрагмента.