«В мире немых – не слышно слова,
Царит в нëм мерный скрип пера.
Шуршит бумага, точит камень
Не время, не вода – слова.
Когда опустится над миром
И тишина, и тьма, и мрак.
Тогда заменят крики словом -
Молчат безгрешные, всегда».
Книга Судеб. Аноним. Записки на полях.
***
Если бы Прометей был законченным пьяницей, то орёл бы скучающе пролетал мимо. От одного своего знакомого он когда-то слышал такую фразу: «У людей определений – куры не клюют. Определëнно человеку не хватает только одного – фантазии, чтобы эти определения было куда сунуть, дабы избежать неизбежного. Иногда достаточно лишь одного слова, и, к примеру, над Прометеем не стал бы кружить голодный орёл. Слово это – цирроз». Сейчас он был готов с этим согласиться, хотя не понимал к чему эту фразу вспомнил. Она возникла сама по себе, безлико и мимолëтно, пока он лежал на полу и закинув голову навзничь наблюдал за пролетающим в серых облаках косяком птиц.
Утки. Стало быть – осень.
Он очнулся давно, но не знал насколько. Тело ломало, он был разбит, будто только что вынырнул из очень паскудной истории или проснулся после затянувшейся комы. Лицо скривилось в усмешке. Или ему так показалось. Внутрь черепа будто напихали мокрой соломы и бросили спичку, края стеблей затлели, задымились и дымный чад забился в глазницы и виски тупой болью.
Он лежал и глядел в потолок, на прямоугольные вырезы мансардных окошек. Всплывающие на поверхность смутные воспоминания нельзя было назвать «дежавю». Ведь он не помнил что это такое. Или не хотел вспоминать.
Тело пульсировало, временами бросало в дрожь. Вздохнув слишком глубоко он корчился в приступе кашля, как корчится червяк при виде рыболовного крючка. Он ничего не знал, ничего не помнил и ничего ему было не нужно. Только догадывался, что спокойно приходить в себя ему не давали очень давно.
На фоне неба снова полетел косяк птиц. Величественно, не портя строй. Так, должно быть, летит знамение. Или агитационное полотно за хвостом «кукурузника».
– «Утки. Летят отсюда прочь. Летят на юг», – подумал человек и заснул, канул в небытие. Вместо снов он привык чувствовать только пустоту, не имеющую температуры и мрак, не имеющий дна.
Над городом пролетали журавли. Прямо над утыканными шпильками остроносыми башенками зданий. Они действительно летели прочь, но вовсе не были утками. Они совершали ритуал, церемониал памяти умершим в назидание живым.
***
Сначала был до боли знакомый звук. Так, должно быть, рвëтся стойкий ко всем невзгодам пергамент. С натягом и вздохом, полным разочарования и сожаления.
Это был страшный звук. Так могла бы лопаться струна души в теле человека – певуче, плаксиво и с сокрушающим хлопком. Потом медленно, шурша разодранной материей, тянуться… вплоть до бесконечности. Тянуться так долго, чтобы хватило на несколько жизней. Или их десятков, сотен. Быть мерзким, ускользающим в небытие, пока… не окончится чем-то другим. Таким нелепым и будничным, что может показаться будто страх уступил здравому смыслу, будто ослабил хватку на горле. Будто мог кануть в забвение, развеяться в пустом и хаотичном «ничто».
До тех пор, пока ты вдруг не услышишь его снова. Он становится звёздной пылью в чернилах пустоты. Но всегда возвращается вновь.