На углу Бульмиша и улицы Моnsieur lе Рrinсе, в тесной и пыльной лавчонке, где продаются гвозди, проволока и домашняя утварь, стоял Веня Павлушин с жестяною кастрюлею в руке.
– Феть ле тру, мосье… Иси, иси, – говорил Веня мастеру, указывая на дно купленной им кастрюли.
Веня очень скверно говорил по-французски, но это ничуть его не смущало. Хозяин лавчонки, толстый, красногубый и, по-видимому, веселый человек с недоумением посмотрел на Веню, «Сделать дырку в кастрюле»… Зачем? Но Веня твердил все то же:
– Феть ле тру, мосье… Иси, иси…
Веня вытащил из кармана маленькую метелку из разноцветных перьев и приставил ее к кастрюле. Если сделать дырку и всунуть туда метелку, кастрюля будет похожа на пернатый шлем. Такой шлем носили ассирийские воины. Веня надел на голову кастрюлю. Его серьезное озабоченное лицо и неожиданный жест весьма развеселили почтенного лавочника и двух покупательниц.
Теперь все стало ясным. Сегодня на Монмартре художники устраивают бал, и молодой иностранец готовит себе наряд. Превосходно. Ничего не стоит провертеть дырку в кастрюле и прикрепить метелку. В самом деле, шлем будет хоть куда.
Веня – художник. Год тому назад он приехал в Париж, недели на две, но нечаянно остался в нем и, перебиваясь кое-как, живет теперь на бульваре Монпарнас и усердно пишет яблоки и бананы, подражая Сезанну. Когда-нибудь он напишет великое монументальнее произведение. Веня твердо верит в это. И почем знать, может быть, его оценят современники. Ему поручат расписать стены общественных зданий, и он, Веня, покроет великолепными фресками множество квадратных саженей. Какой это будет праздник искусства! Но путь художника – тернистый путь. Иногда Веня нуждается в двух-трех франках – ничего не поделаешь. Но разве можно смутить художника такими пустяками? Кроме того, Веня увлекается теософией[1], а это учение, как известно, требует от адепта[2] духовной твердости и чистоты при всякого рода житейских испытаниях.
На Монмартре, в здании Большого цирка, было уже много народу, когда Веня вошел туда в своем шлеме с длинным копьем в руке. За огромными кулисами, на которых намалеваны были ассирийские быки и фаллические эмблемы, играл оркестр, и в зале стоял неясный гул, гул имеющейся, разговаривающей, восклицающей толпы, от которого, как от вина, пьянеет голова и является неопределеннее желание как-нибудь заявить о себе, чтобы спасти свое маленькое человеческое я, поглощенное этим множеством равнодушных к вам незнакомцев. Веня пошел по зале, нескладно махая рукою и крича по-русски:
– Почему никто не танцует? Танцуйте, господа! Право же, надо танцевать…
И, как будто следуя его призыву, оркестр заиграл польку, и пара за парою закружились художники со своими дамами, топоча усердно. Танцевали так, как всегда танцуют французы на балах Монмартра или в Латинском квартале или просто на улицах в июле в дни национальных празднеств[3] – танцевали, сбиваясь с такта, прижимая нескромно дам, касаясь руками их бедер… Только на этот раз Веня заметил, что дамы одеты как-то странно, как-то уж очень легко, и ему казалось, что все эти пестрые наряды из дешевых тканей сшиты на живую нитку, чтобы легко можно было их сорвать, сбросить одним движением руки, ничего не расстегивая.