Вторые сутки лил дождь, нудно громыхая по железным крышам. Из луж торчали мокрые кусты. Серое небо легло на землю, и за ним просматривались только силуэты домов. За стеной сырости фонари тускло освещали пустую улицу, с которой ушло все живое. На тротуарах остались брошенные машины и груды мусора. По ним тянулась дикая растительность, которая пахла грибами и мокрым железом.
Вся природа за окном состояла из шума падающей воды. Звуки членились на октавы, октавы складывались в ряды. Вспышки света в голове заменяли мысли. Правая сторона головы пульсировала в такт стихии, глаза опухли, а руки сделались как весла. Сознание заваливалось в сторону, словно лодка мотаемая волнами. И хотя организм был близок к отчаянию, он подстраивался под эту мрачную мелодию, наподобие маятников двух часов, которые через время срабатываются в единый ритм. А крупицы удовольствия находил в передышках, когда появлялся просвет в тучах, и дождь ненадолго утихал, неся тишину.
Косые струи дождя резали сырое утро. Светало. Умм-Ма’шар сидел в холодном здании городской мэрии и наблюдал, как за окном оплывает город. Хотелось есть. Часы показывали три утра. Все, кто заняли места в очереди, лежали вдоль стен на каменных полах. По коридорам шаркал ботинками охранник. Стулья давно убрали, воду отключили, и на электричестве здесь экономили. Где-то под лестницей женский голос пытался успокоить младенца. Рядом с Умм-Ма’шаром лежал старик. На него шипели:
– Ты посмотри. И этот туда же.
Стены в здании пестрели пропагандой с призывами к патриотизму. Это не вызывало даже улыбку. Остановить поток иммиграции, становилось все труднее. Ожиревшая монархия теряла влияние, и уже ни помогали, ни поощрения, ни угрозы. На перифериях целые города отказывались от гражданства, осаждая посольства вольных поселений. Прошел слух, что утром выдадут новую партию виз на орбиту Земли и это вызвало очередную панику. О том, что будет дальше, думать не хотелось. Дальше все просто. Свобода.
Впуская сырость, хлопали огромные двери, и эхо бежало по этажам к высокому куполу, где эхом гоготали голуби. Спокойствия не было нигде.
Умм-Ма’шар, преодолевая раздражение, заговорил сам с собой:
– Я спокоен. Этого не существует, и я не могу на это реагировать. Все что я слышу, я внушаю себе. На самом деле, это воздух переносит колебания, которые порождают звук. То же самое происходит, когда я любуюсь небом. Дождя не существует. Он выдуман мною. Один. Два. Три.
Он сосчитал до десяти, но это не помогло.
– Что уезжаешь? А я должен здесь оставаться? – Шипели вокруг.
– Как же так? Ведь нет в мире справедливости. – Думал он. – Разве справедливо то, что я раб их желаний. И разве справедливо, что этот человек лежит на полу и ноги его онемели. Кто сможет ему помочь? Ведь должен быть страждущий за него. Почему он лежит? Почему не идет домой? Ведь несправедливо все это.
И он заспорил вслух, сам с собой, не обращая внимания на соседа, рубанул воздух рукой. Заметив охранника, он возненавидел и его, и готов был взорваться, если тот попробует заговорить с ним. Но тот не заговорил, и от этого становилось еще хуже. У противоположенной стены раскачивался, бормоча молитву, монах с куцей бородкой. Их глаза встретились, и Умм-Ма’шар почувствовал стыд.