Лунный еврейский календарь не совпадает с европейским. И первая годовщина смерти Антона Носика – 16 таммуза – пришлась в 2018 году на 29 июня. Я стою на Востряковском кладбище и слушаю, как молодой раввин объясняет, что сегодня йорцайт – день, когда последний раз читается каддиш. Отныне четыре раза в год должен читаться только изкор. После чего начинает декламировать псалмы Давида, а затем и саму похоронную молитву.
Его торчащая вперёд рыжая борода сверкает на ярком солнце, чётко выделяясь под ортодоксальной чёрной шляпой на фоне свежей зелёной листвы. Я не знаю иврита и не понимаю ничего, кроме отдельных слов, – «Адонай», «Амнон бен Барух» и «оймен» (это последнее слово по просьбе раввина повторяют все мужчины, я в том числе), но понимаю, что говорит он на иврите, хоть и, как положено, нараспев, раскачиваясь, но с заметным русским выговором. Интересно, что по-русски он говорит тоже с сильным характерным акцентом. Странная всё-таки штука эта диффузия языков. Антон бы объяснил.
В узком проходе между могилами стеснились люди, мужчины и женщины, молодые и средних лет. Я точно знаю, что взрослых мужчин не меньше десяти, – миньян, без которого невозможно читать молитву. Собственно, я здесь для того, чтобы помочь обеспечить этот самый миньян, потому что иначе, конечно, не стал бы приходить сюда сейчас, когда собираются самые близкие. Они стоят вдоль ограды – когдатошние друзья Антона по молодым проказам, потом партнёры и контрагенты по головокружительным бизнесам, а теперь остепенившиеся и состоявшиеся мужчины. Пожалуй, только Демьян Кудрявцев, хотя тоже совсем уже не похож на того кудрявого юношу, которым был когда-то на иерусалимских улицах начала девяностых, по-прежнему резко выделяется на фоне благообразных седовласых друзей юности очевидной незаурядностью. Но я стараюсь не смотреть на него, не отводящего глаз от большой фотографии над могилой. Это понятно. Они были ближайшими друзьями на протяжении тридцати лет. Именно Демьян собрал для траурной церемонии в ЦДЛ поразивший меня трек-лист из любимых песен Антона, в котором гребенщиковая «Моя смерть едет в чёрной машине…» и аукцыоновская «Дорога» чередовались с коэновской «Аллилуйей».