Звон бубенцов пронзал стылый морозный воздух. Запряжённые парами гнедых сани вереницей неслись по укатанной дороге, оглашая белесую степь скрипом снега под полозьями и бесшабашным многоголосьем. Схлёстывались меж собой разноцветные ленты, вплетённые в смоляные гривы. Вдалеке стихал благовест. Пушистый снег, встречавший молодых перед обедней, разом кончился, и сквозь хмарь сизых облаков проглядывал яичный желток солнца.
Глаша прерывисто вздохнула – тяжёлый дух ладана в носу сменился свежим запахом арбузной корки. Оглянулась. Маковка деревянной колокольни мелькнула пару раз и исчезла за холмом. Сердце зашлось колотьбой. Испуганные мысли шарахались друг от друга, как застигнутая врасплох посреди улицы верховым станичником шайка гусей.
«Теперича и моей девичей жизни ступил конец», – Глаша украдкой посмотрела на Прохора. Шапка съехала на затылок. Задорный кучерявый чуб пшеничного цвета никак не вязался с осунувшимся лицом бывшего жениха. Из рукавов овчинного тулупа-маломерки торчали тонкие жилистые руки, сжимавшие скрипку с потёртыми боками. Смычок валялся на соломе и всякий раз, когда вздрагивали на рытвинах сани, все ближе придвигался к ногам Глаши. Она приподняла подол торчащей из-под лисьей шубы юбки и с гордостью осмотрела носы новых ботиков с блестящими застежками – хоть ноги дюже мерзли, но не надеть обновку, подаренную сватами в числе богатой кладки,1 Глаша не могла.
Прохор нагнулся и взял смычок.
– Чаво не играешь-то? – с напускной веселостью спросила Глаша, – вона, и подруженьки голосить перестали. – Она свела к переносице подкрашенные дуги бровей и посмотрела на двух девушек: те склонили головы в разноцветных шалевых платках и перешёптывались, поглядывая то на неё, то на Прохора, то на Игната.
Прохор распахнул тулуп, бережно заправил смычок за пояс, сжал скрипку меж коленей и подул на пальцы:
– Плакать не смею, тужить не велят.
– Казак хороший, та нема грошей? – подал голос Игнат.
Подружки засмеялись. Глаша фыркнула и посмотрела на мужа. Тот прижал её к себе, наклонился, защекотав усами щеку, поцеловал, и гаркнул:
– А ну, девки! Спевайте!
Подружки снова захихикали. Переглянулись и запели:
– Раскатитеся, колёса, растворитеся, ворота!
Растворяй, батенька широк двор, – едет сыночек с поездом…
Не один едет – с другою, с своей верною жаною!2
Дорога стала резко забирать на взгорке. На крутом повороте сани занесло. Подружки завизжали. Глаша снова почувствовала на плече крепкую руку Игната. Объятия молодого мужа вызвали и легкую неприязнь, и волнительное стеснение в груди. Глаша слегка отстранилась:
«И чаво энто Игнашкин дружко дюже сильно кнутом щелкает? Запорет лошадей-то, запорет, рябой чёрт! – вона, спина-то у них вся взмыленная!»
Непонятная тяжесть сжала нутро. А не её ли, как строптивую кобылицу, тянут за вожжи миловаться с нелюбимым? Да и тянут ли?.. В миг венец под расписной шалью сдавил голову. Глаша стиснула полу шубы, закусила алые губы, сдерживая подступившие не ко времени слёзы. Припомнила день сватовства.
Когда к их двору подкатила бричка, Евсей ахнул:
– Запамятовал я, базыга:3 намедни с Демидом сговаривались.
– Шо? – Глаша отложила вышивку с алыми лазориками и слегка отодвинула кипенно-белую занавеску.