На экране мельтешили кадры. Грустное шло за весёлым, за смешным шло горестное и трагичное. Шли новости. Диктор рассказала о смерти выдающегося деятеля, политика и писателя, не успев перевести дыхание, поведала о музыкальном фестивале, не избавившись от улыбки, посвятила телезрителей в грязные тайны двух революций. Одна из них была далеко, другая неприятно близко. Большая мужская голова с зачёсанными на обширную лысину чёрными волосами, вклинилась с мрачной аналитикой. Диктор вернулась в кадр с неловкой кривой улыбкой – ей то ли не дали текст, то ли должны были включить эпизод, а попали на студию. Возникало ощущение, что женщина напрочь сбита с толку, профессионально накрашенные глаза нервно бегали. Под конец выпуска диктор натянуто и несмешно пошутила про цены на нефть и с явным облегчением откинулась на спинку кресла, пока камера отдалялась под бодрящую музыку.
В девять часов обещали показать фильм о почившем выдающемся писателе и политике – видимо, такие фильмы снимаются ещё до смерти деятелей, иначе – утром труп, вечером фильм – было бы не успеть. Любопытно, с какого возраста на деятелей начинают собирать «прощальный» материал? Или самого бытия деятелем уже достаточно, чтобы где-то на студиях начинала копиться траурная папка? Так, на всякий случай.
Здесь, в затенённом шторами зале в обществе двух кресел, дивана и традиционного серванта с посудой я проводила почти всё свободное время. Свободное ото сна. Не сидела, но ещё и не лежала, развалившись на диване и лениво созерцая ящик с картинками. У меня был вид вполне себе среднестатистического деградировавшего тинэйджера – чёрная майка, свободные цветастые штаны, и равнодушие, о скалы которого могла разбиться самая высокая волна оптимизма.
Конечно мне говорили, что девятнадцатилетняя девица может приятней распорядиться свободным временем, но никто ни на чём не настаивал.
О да. Свободное время это такая вещь, от которой можно получить максимальную пользу и в то же время то, что можно максимально бездарно потратить. Но я пообещала себе, что не буду жалеть, что провела эти дни вот так, скользя незаинтересованными глазами по картинкам сменяющихся кадров и болотно-статичной обстановке.
Разорвав себя на половины, я сделала, что считала нужным. План выполнен по пунктам, удачность исполнения оценена в процентах. Средний процент – 86; не 100 – потому что, к сожалению, будут жертвы.
Мозг в очередной раз включил на игнорирование внешний слух. Загнанные по большим и мелким поручениям неравные половинки меня чувствовали себя лучше воссоединившись, но я ещё могла различить их голоса: один – жалобно-просящий и робкий, другой – собранный и сдержанный. Мой был ни тем, ни другим. Мой был третьим. И плаксивая истеричка, и сухарь меня одинаково навязчиво раздражали. На кой чёрт мне эти пустые рыдания? На кой чёрт мне точные проценты? И на первое и на второе шли силы, заслуживающие лучшего применения. Без преступления не будет наказания. Магу нужно предъявить преступление и преступника. А пока слово Олимпия стоит дороже слова новоявленного и неуравновешанного пусть даже Высшего адепта.
Нос Высшего адепта недовольно поморщился. Выражение глаз осталось прежним – ленивым и незаинтересованным, как взгляд закормленного хищника.