Сорван ландыш, белый ландыш, чистый ландыш, чашечка которого была полна, как слезой, утренней росою. Отлетела Комиссаржевская. Что-то чистое исчезло с русской сцены. Она пришла:
– Веселой песней.
Взошла на сцену где-то в Новочеркасске[2], в водевиле, с бойким куплетом, веселым голосом, – но тотчас же задумалась и задумчиво, с большими глазами, полными слез, прошла перед нами по сцене.
На могиле не будем преувеличивать.
Ни спорить.
Смерть почтим правдой.
Почтим искренностью.
У нее не было большого изобразительного таланта.
Единственного условия, при котором человек чувствует себя на сцене на месте.
Не ее слова, не мимика, не жест – производили впечатление.
Неотразимое, незабываемое впечатление оставляли ее глаза, ее взгляд, полный:
– Внутреннего, невысказанного страдания.
За тем немногим, что она изображала на сцене, чувствовалась еще куда более глубокая пропасть неизображенного перед нами горя.
Конец ознакомительного фрагмента.