Мунэ-Сюлли, когда мы вошли к нему, пересматривал кассовые книги, полные билетов, – и читал трагический монолог.
Перед ним стояли его французский антрепренер, его русский антрепренер, его немецкий антрепренер, директор, вице-директор, инспектор, обер-инспектор, суб-инспектор, над-актер, под-актер и еще 666 старших и младших администраторов, и все просили:
– Нельзя ли накинуть на каждый билетик по гривенничку в мою пользу?
Мы, – признаемся откровенно, – сказали, будто мы – Паспарту[2] и были приняты, конечно, с восторгом.
Мунэ-Сюлли бросился к нам в объятия и долго ласкал нас, сначала с фацией Отелло, потом с фацией Гамлета.
– Вы знаете Петербург?
Мы сконфузились, покраснели, опустили глаза:
– Д-да… Н-немножко… знакомы…
– Скажите, что же мне играть? Я ставил Шекспира – пусто. Софокла – пусто. Гюго – никто не идет. Что же вас интересует?
– У нас за последнее время, cher maître, в Петербурге сильно развилось национальное самосознание…
– Да, я знаю, у вас есть свои классики: Борисов[3], Дельер[4], Щедров[5]. Счастливая сфана, которая имеет даже Сутугина[6]! Но что же мне делать, если шедевры этих классиков не переведены еще на французский язык!
– Кроме Крылова. Многие из его пьес есть на французском языке!
– Как вы думаете? Не выступить ли мне в роли медведя? «Мунэ-Сюлли выйдет на сцену медведем»!
Конец ознакомительного фрагмента.