Сижу на коленках у папы. Он чистит селёдку.
А именно – хвостик. От косточек тщательно чистит.
Затем добавляет к ней соли четыре щепотки.
Четыре, а может быть три. Дальше память о детстве не тянет и виснет.
Туман в ней. А пыль от наглаженных чистых простынок
Под светом вздымается. Блик проявляется резко:
Мы с мамой за свинкой/котом/хомяком
вдруг идём на Кондратьевский рынок,
Я в черных очках говорю на рязанском немецком.
Впусти меня, память туда, дай остаться надолго!
Плыву туда кролем, бегу приставными шагами.
Останусь навеки! Верните бобинную плёнку!
С рассказом сумбурным о рыбе, ковре, оригами,
О дубе, орешнике, слонике, гжельском тигрёнке,
Цыплёнке пушистом на календаре у подруги,
Солдатике, тролле, танцовщице, старой картонке
Для горки, снежинке для ёлки из проволоки тонкой,
И клоуне, вечно танцующем в розовом круге
Зелёной шкатулки. Шкатулка поёт и мотает бобина,
Уже и тогда старомодная как табакерка,
Как маятник длинный,
Как старой прабабушки зеркало…
Пусть стеклышки калейдоскопа проявится чётко,
Отдельные вспышки вдруг соединятся, унылость взорвётся,
А вместо неё засияет беспечное солнце.
Мой папа как трепетный бог вновь посадит меня на коленки,
И будем мы вместе внимательно чистить селёдку.
В. Н. Она была – дитя огромной рыбы,
Она была Венера из песка,
И сто прибрежных бабочек могли бы
Порхать над кончиком её соска.
А на коленке – шрамик от ракушки,
А на ключице – солнечный ожог,
Стодневный зной хранил её веснушки
И синий в прядях бархатных цветок.
Но помнят не её, а ту, вторую,
Американку в розовых носках…
Тень Анабеллы вдоль неё танцует,
Косая тень с румянцем на щеках