За парком Челюсти есть пустырь, где срут собаки, а дети взрывают петарды. А за пустырём – две угрюмые высотки без особых примет.
Эти высотки называют Рейх, потому что в советское время там жили фашисты. Но КГБ ничего не могло им сделать, потому что эти фашисты не захватывали Сталинград, не грабили героев войны. Они приходили на танцы, которые были тогда в Челюстях, и устраивали там эпическую драку. В ход шли даже прутья от забора и скамейки.
А менты им тоже ничего сделать не могли. Уж слишком много было среди этих фашистов мажоров разных мастей.
Со временем фашисты пропали, как и все малолетние банды позднего Союза. А название Рейх осталось.
И вот в той высотке, что ближе к мусоркам, умерла бабка, жуть какая старая. Даже звали её по-старушачьи – Октябрина Сигизмундовна. А фамилия утрачена во мраке времён.
Никто толком не знал, были ли у неё родственники, чем она занималась. Одни говорили, старушка была хорошая. Другие – что это она стояла возле универсама Рига и делала вид, что торгует семечками, а на самом деле толкала школьникам сигареты и всякую наркоту.
Короче, когда из её квартиры основательно завоняло, туда пришёл участковый. В тесной однокомнатной клетушке не нашлось ничего ценного или интересного, а вся мебель была ровесницей участкового и помнила ещё Леонида Ильича.
Но был один странный и необъяснимый факт.
Бабкин комод, стоявший у изголовья кровати, был распилен надвое. Причём правая половина, где бельё и простыни, осталась на месте, а левая половина, где наволочки и носовые платки, пропала без следа.
Распилен комод был идеально ровно, словно бы циркулярной пилой. Но соседи ничего такого не слышали. И никто не мог понять, зачем отпиливать и похищать только половину комода.
Дело возбуждать не стали – вдруг это не распил, а смелое дизайнерское решение. Но почему и как это случилось – до сих пор тайна, покрытая мраком.
Поговорим о снах.
Мне как-то приснилось, что у нас в школе устроили дегустацию спиртных напитков. И в процессе дегустации особенно отличился мой одноклассник Шлемофон.
Но это весёлый сон. А бывали и похуже.
Сидим мы как-то на незнакомой хате и обмываем наше первое успешное дело. А Роллтон меня обнимает и божится, что он мой лучший друг и если у меня от мокрухи на душе призрак кошки поселится, то я могу ему всё это рассказать, чтобы полегчало.
Я смотрю ему за спину и вдруг замечаю, что моя тень не спешит с его тенью обниматься. А совсем напротив – стоит в сторонке и крутит тенью пальца у тени виска.
И тут-то до меня и дошло, что Роллтон – внедрённая крыса. Которая специально вытягивают через эту хитрость признания в сомнительных наших делах, а потом их товарищу майору докладывает. Чтобы как накроют, сели мы все на строгач и надолго.
Я не потерял ни секунды. Тут же схватил нож и вогнал под ребро этому фраеру.
Роллтон завопил и повалился на пол, плюясь кровью. А остальная братва всполошилась, схватилась за стволы и если бы я нож не выпустил, то и кончили меня на месте.
– Он крыса был! – кричу. – Стукач вонючий! Гадом буду, если не так!
Наконец, переполох улёгся. И подал голос нас главный законник, суровый, как мой дед Селифан.
– Тихо! – сказал законник. – К порядку, босота! Может, Роллтон был и стукач. Но пусть Пятый Троллейбус обоснует свою предъяву.