Читать Отражение

******

На исходе сороковин по усопшему она снова её увидела. Тощая, будто высохшая фигура женщины в чёрном платке, с неестественно бледным и измождённым лицом… На этот раз она стояла в углу между дверью и престарелым сервантом, устаревшим задолго до того, как Лидия впервые ступила через порог этой квартиры.

Стояла, как всегда, молча, и не мигая, смотрела прямо на Лидию бесконечно уставшим взглядом, в котором с застывшей, безысходно-мученической глубиной, неявно угадывалась мольба об избавлении. В то же самое время, весь её отрешённый вид свидетельствовал о том, что надежда эта ещё более призрачна, чем она сама.

Чем дольше Лидия смотрела на неё, тем явственней в глазах женщины читалось: не присутствовать, не чувствовать, не быть. Ни здесь, ни где-нибудь ещё. Ни сейчас, ни потом… Никогда. Посыл этот был настолько чётко осознаваем, что его можно было принять за собственные мысли Лидии. Одета женщина всегда была как-то неопределённо. Неизменным оставался только черный платок и бесформенные юбки. Такие длинные, что её ног Лидия ни разу не видела. Сейчас, например, поверх невнятной юбки, мешком на костлявых плечах висела мышиного цвета кофта, которая, время от времени то резко, то волнообразно колебалась. Лидия давно уже поняла, что сквозняк здесь не причём. Так являвшаяся к ней с самого детства призрачная женщина дышала. Только очень редко, медленно и тяжело. Поэтому создавалось впечатление, что она регулярно вздыхает.

Первый раз призрак вздыхающей женщины маленькая Лида увидела, когда ей не было ещё и шести лет. В ту ночь матери дважды вызывали «скорую». Во второй раз, уже под утро, немолодая, хмурая фельдшерица, измерив матери давление, устало бросила растерянному отцу: «Нужно в больницу, собирайте её». Они привыкли, что мама часто и подолгу болела. Да и «скорую» приходилось вызывать по нескольку раз в месяц. Но в ту позднеосеннюю, беспокойную ночь как-то особенно безучастно выглядело лицо мамы, и уж очень холодно и обречённо прозвучала фраза хорошо им знакомой тёть Насти, поселкового фельдшера. Разбуженная трёхлетняя Танюшка, громогласно рыдая, вцепилась в носилки, которые несли отец и водитель скорой помощи.

– Уберите ребёнка! – закричала тётя Настя неизвестно кому. Лида стояла точно в ступоре, недвижимая, открыв рот.

– Лидка! – заорал отец, дико вращая глазами, – Уведи малую, живо!

Лида обхватила, зашедшуюся в истерике сестрёнку и, уходя с ней в комнату, услышала, как тёть Настя громко выговаривала отцу:

– Чёрт знает, что такое! Он – кивнула женщина на водителя, – вообще не имеет права машину оставлять, – она как-то странно дёрнула шеей и уже тише добавила, – возишься тут с вами, две бригады на весь район, двадцать-тридцать вызовов за смену, а вам, как об стенку горох! Я ей – ещё один кивок, теперь уже на носилки, где хрипло дышала мать, накрытая своим же пальто, – ещё месяца три назад говорила, чтоб в город ехала, да ложилась на обследование…

Больше Лида ничего не слышала, так как, пропустив носилки, фельдшер тётя Настя плотно закрыла за собой дверь. Вот тогда, лёжа на своей кровати и обнимая всхлипывающую, но постепенно затихающую сестрёнку, она и увидела эту женщину первый раз.

Она стояла в простенке между шкафом и Танюшкиной кроваткой, обхватив худыми руками себя за плечи, точно ей было холодно и не мигая, смотрела на Лиду.