Читать Снежные псы

Не люблю белых медведей.

Такие поганые твари! Гораздо хуже бурых, черных гималайских, губачей и других всяких там гризли. Хуже, честное слово. Даже внешним видом и то хуже. Убийцы. Глазки маленькие и все время выискивают, как бы кого задрать. Бурый, ну или там гризли, летом черники с лососем обожрется и сидит в кустах, никого не трогает. А этот сколько ни обжирается, все ему мало.

А самый главный недостаток у белых такой – когда кого-нибудь он, гад, все-таки замочит и все-таки сожрет, то у него это на морде сразу видно. И в прямом, и в переносном смысле. Вся его белая харя превращается сразу в красную, что отвратительно само по себе. И выражение на ней такое – «я тут сожрал двух аквалангистов, кого бы еще сожрать…».

Одно утешает – скоро это все кончится. Этот их весь, как в свое время говорил старина Ляжка, медвежий беспредел. Температура по всему шарику повышается, Антарктика тает, Арктика тает, жить белым гадам негде, полезут на сушу, а там их комары загрызут. И вообще, брусникой они питаться вряд ли смогут, ведь не вегетарианцы. Так что лет двести им осталось, не больше, потом передохнут. Через двести лет я загляну в простой музей в соленом провинциальном Сиэтле, увижу набитого сушеными водорослями мишку, щелкну его по носу и потреплю за ухо.

Через двести лет.

А пока я их не люблю. Белый медведь мне не товарищ.

Но сейчас это были не они.

Звук исчез.

Началось.

Туман вязко колыхнулся, я почувствовал его движение, но реагировать не стал. Постоял еще немного, вглядываясь в густую ватную субстанцию, затем медленно обернулся.

Снегохода не было. Только что – оранжевое неспокойное пятно в белом безмолвии – стоял здесь, трещал на холостом ходу, и вот исчез. Растворился, и стало тихо. Тихо-тихо.

Началось. Уперли снегоход. Теперь до площади пешедралом придется добираться, а я уже, блин, не молод.

А вообще утро началось нормально. Обычно. С холода.

Я проснулся – ничего не видно. Перед глазами морозные узоры на стеклах маски. Нет, можно, конечно, спать в шлеме с подогревом, но мне кажется, что шлемы жужжат, а я не могу спать под жужжание. Чувствуешь себя так, будто голова в микроволновке хранится. Такие шлемы специально изобрели американцы, чтобы у жителей северных территорий мозги фритюрились. А когда они совсем сфритюрятся, звездно-полосатые орды двинут на нас прямо через Гренландию…

Нет тут никакой Гренландии, никто к нам не двинет. Кобольды вот двинули, да замерзли сразу, так и остались там стоять, в снегах. Уродливые ледяные скульптуры. И никакая мертвая вода не помогла. Замерзла.

А шлем помогает, но жужжит. Так что в шлеме я не сплю, а стекла маски замерзают. Просыпаешься – перед глазами морозные узоры и другие чудеса снежинок. И керосинка погасла. Она всегда гаснет. А еще написано, что в Англии сделано. Везде вранье.

Я осторожно выставил наружу руку – холодно. Стянул маску и огляделся, как всегда оглядываюсь.

Все как обычно. Пламя замерзло длинным оранжевым язычком с синей прожилкой посередине, и я удивился. Каждое утро оно замерзает, и каждое утро я удивляюсь. А можно бы и привыкнуть. Но к этому привыкнуть трудно. Я вот человек ко всему привычный, умирал двадцать восемь тысяч раз, а вот к замерзшему огню привыкнуть не могу. Наверное, оттого, что в душе я консерватор, как я недавно понял.