Записки мои охватывают период с 1920 по 1935 годы. Местами я касаюсь и более позднего времени. В течение тринадцати лет я был тогда членом коллегии защитников в Кубанской области на Северном Кавказе, а остальное время – юрисконсультом различных хозяйственных организаций области. И поскольку вся судебная система и практика Советского Союза остались без изменений, я полагаю, что записки мои не будут лишены интереса, тем более что и на оккупированных территориях Восточной Европы вводится точно такая же система, будь то венгерский народный суд, польский военный трибунал или румынский верховный суд – от советского судопроизводства они существенно не отличаются, так как ссылок на буржуазные законодательства и на законы «свергнутых народом» правительств советская власть не допустит никогда. С уверенностью можно сказать, что если в оккупированных коммунистами государствах местная армия перестраивается по советскому образцу, хозяйственная система ставится на социалистические рельсы, политическая полиция напоминает советское НКВД, то советские кодексы просто переводятся на местный язык; и таким образом вводятся испытанные уже при строительстве социализма в СССР судебная система и практика.
Я не участвовал в громких столичных процессах. Я знал о них только из газет. Но вся структура этих процессов, а главное – «подкладка» были мне известны. Я же видел, как преломляется советское законодательство в «низовке», т. е. в нашей обездоленной несчастной деревне, и ей, главным образом, посвящаются эти строки. Насколько позволяли силы и знания, я защищал людей, имевших несчастие попасть под колеса советского «правосудия». Перед моими глазами проходил «страшный суд» – перестройка деревни на социалистических началах; и мне, как защитнику, хотелось временами умереть вместе с моими клиентами.
Впервые юридическую «помощь» я оказал в 1920 году. В глухую станицу Старо-Джерелиевскую тайно ночью пришел отряд частей особого назначения (ЧОН) в количестве пятнадцати человек. Наутро председатель столичного Совета, бывший клоун бродячего цирка «Рыжий», алкоголик, созвал на площади митинг. С дощатой наскоро сколоченной трибуны он, охрипшим пьяным голосом, ораторствовал о власти Советов, о воле народа и о врагах нового строя, затем стал называть некоторые фамилии по списку и спрашивал собравшихся: «Хороший это человек? Кто „за“, подымите руку». В списке он делал отметки тем, за кого было подано много голосов.
Присутствующие не подозревали, что они выносят смертный приговор. Наоборот, после речи председателя, говорившего о врагах революции, им казалось, что чем больше они подымут рук, тем сильнее будет защита подозреваемого. Они голосовали за честных порядочных людей, домовитых хозяев, тружеников-хлеборобов.
Через час после наступления темноты люди, получившие подавляющее большинство голосов, со связанными руками были заперты в сарае при станичном управлении. Я был в это время заведующим детским домом в этой станице. Я слышал, как ночью в отдельной хате, где помещалась наша кухня, кухарки и уборщицы, «красноармейские вдовушки», гуляли с бойцами ЧОНа и распевали пьяные песни. А в предрассветных сумерках двадцать один мужчина и четыре женщины были выведены за станицу и порублены шашками.