– Сто чертей! Щенок! Полдня мается солнце, а он, бездельник, забыл про гаммы! Арпеджио, двойные, флажолеты! – И грозно нависает надо мной отцовский нос, по-орлиному хищный и смуглый, а взбесившиеся навыкате, глаза не жалеют меня и не слышат, их дело – давить, топтать, карать!
Давить, топтать, карать!
– Гадёныш! Тварь безмозглая, играй!!!
Вчера отец продулся в лотерею. Сегодня же, с утра, вином перебродившим, негодуя, кипела кровь фанатика и игрока, рождённого для казино и авантюр, как я – для скрипки.
Злой, тёмный, буйный мой отец тряс кулаками, устрашая, – они накажут меня больно и жестоко. А взмокшие цвета вороного крыла волосы прилипли кольцами к распаренному лбу: он хорошо поел и на губах его остались, не обсохнув, следы баранины в томатах и жареного на оливковом масле лука.
Он севшим от ругани голосом рявкнул:
– Не давать негодяю еды!
– Антонио! Ирод! – мать, осмелев, тигрицей налетела на отца, сметая юбкой со стола разбросанные карты. – Ах ты, дурак! Погубишь сына, изверг.
Отец стоял пред нею крупный и высокий, и возмущенный бранью: «бессовестная баба!» – не выдержал:
– Вон женщина, на своё место! В кухню, брысь!
Ударить бы её и смять, и изукрасить синяками. Чтоб постыдилась сунуться к соседям, стерва.
Но матери глаза, устав от страха и переживаний, жгли ненавистью и печалью; отец споткнулся, порываясь к ней. Чуть двинувшись, остановился, замер. И отступил.
– Убийца! Шесть лет ребёнку, а вытворяешь что над ним! Ты гад паршивый, душегуб! – накинулась она на мужа, достигнув края, насылая порчу: – О будь ты проклят, живодёр.
– О боже! Дура! На мою шею! – взмолился от души отец. И в гневе топнул башмаком: – Играй бездельник! Что развесил уши?! Иль тянешь время, паразит?
И я настроил скрипку, прижавшись к ней щекою, прислушался и заиграл.
В Сан-Лоренцо, в романском соборе Генуи громко ударил колокол и неспешно, важно, грузно растянулся и разнёсся, раскатился над окрестными домами и тенистыми улочками его густоязычный, мерный гул, его тысячемилевый, зовущий прихожан молиться и взывать к Всевышнему, раскатистый, баритоновый рёв.
Бам! Бом! Бим!
Бу-у-ум!
Да не забудьте господа Бога! Отца сущего, Отца небесного!
…Звук свалил меня на пол.
Придавил, как хорёк суслика, во время охоты.
И сжал предсмертным объятием виски.
Я упал.
Захрипел, задёргался, затих.
Родители стояли – и ни звука.
Мать подняла оброненную мною скрипку – живую и без трещин. И серое лицо её жило в аду.
– Врача, – произнесла она.
– За доктором, – растерянно – отец.
Он чувствовал неведомую робость, смотря нашкодившим котом: и я не я, сметана не моя, в чём дело, господа?
– Всё ты! Довёл ребёнка манией состряпать скрипача!
– Ну хватит! – не выдержал отец брюзжания жены. Просил, не глядя: – Помоги.
И отнесли меня в дальнюю комнату с решетчатыми, в медной вязи окнами. Сопя, вздыхая и кляня, за доктором послали.
Явившись, лекарь не развеял их сомнений, пообещал:
– Намучаетесь вы с ним.
И он раскрыл добротный расписной кошель, привычно взял протянутые ему деньги и опустил флорины в кожаные недра. Ушел.