Сегодня исполнился ровно год, как я вышла из института. Я проснулась утром со странным чувством ожидания: что должно было случиться нынче со мною? Ах, да! Мне минуло семнадцать лет. Возраст немаленький для молодой девушки.
Tante Lise, старая княжна Горянина, воспитывавшая меня со смерти отца, поздравила меня, и надела мне хорошенький медальон на шею, прелестную золотую вещицу, украшенную каменьями.
– Вот, chere Тася, – сказала ma tante, – носите эту фамильную драгоценность. Она должна принести вам счастье.
Потом она спросила меня, намерена ли я продолжать писать свой дневник, как прежде.
– Разумеется, ma tante, – поспешила я ответить, – но только я не буду делать этого изо дня в день, как в ранней юности. Я стану отныне записывать только то, что случится со мною особенное, из ряда выходящее. Или мои впечатления, а также то, что захватит мое внимание.
– Oh, ma chere, – улыбнулась тетя, – в таком случае, ваша тетрадь окажется совершенно пустой, так как в жизни светской барышни не должно происходить ничего особенного и ничего исключительного, чтобы могло выбить ее из колеи.
Вот взгляд моей тети: светскую барышню ничто не должно выбивать из колеи. Жизнь такой девицы, по ее мнению, это медленно, важно и гладко катящаяся по рельсам машина.
Но в таком случае, моя жизнь должна быть очень скучной, судя по словам тети. Посмотрим.
Сегодня мне особенно хочется записать некоторые впечатление.
С утра я надела мое белое платье, как и подобает новорожденной и долго смотрела на себя в зеркало.
Я очень дурна собою. Я почти безобразна, а между тем полна громадных запросов самолюбия и юных надежд на что-то светлое, чудесное, прекрасное.
Несмотря на всю несправедливость судьбы, обидевшей меня, так жестоко, создав некрасивой, я все же не теряю надежды, все же смутно предчувствую, что не все зиждится на красоте, что люди благоразумны, добры и способны оценить меня за одни мои душевные качества, забыв эту злосчастную внешность.
О, эта внешность!
Чем больше я на себя смотрю, тем больше мой вид раздражает меня.
Как-то недавно я видела пьесу, героиня которой выведена некрасивой… Она мучилась и терзалась не меньше меня. А зрители кашляли и сморкались, потому, что публика предпочитает блестящие костюмы и эффектную внешность глубокой философии, несущейся от рампы.
А я плакала… да, плакала, искренно жалея несчастную девушку и себя вместе с нею.
Между мною и героиней пьесы образовалась точно какая-то таинственная связь, доводившая меня до отчаянной грусти, смешанной с дозой некоторого умиления.
«Когда женщина некрасива, про нее говорят, что у нее умные глаза», – говорила девушка со сцены, заставляя биться и рыдать мое сердце.
Увы! я даже не могла и это сказать про себя, потому, что мои глаза, маленькие и узкие, как у калмычки, вечно пристыженные, вечно подозрительные и недобрые, не могли украсить мое лицо…
А, между тем, я сама добра по натуре. Я делаю много хорошего, не ставя себе этого в заслугу, потому, что не может быть и речи о заслуге, когда тобой руководит потребность. А у меня потребность делать добро.
Моя кузина, маленькая княжна Горянина, смеется надо мною:
«Наша Тася очень тщеславна. Ей хочется, во чтобы то ни стало, чтобы все ее любили».