– Ты все равно на мне женишься!
– Ни за что! – Я с презрительной насмешкой смотрел ей в глаза.
Очень тщательно и умело увеличенные с помощью накладных ресниц и специальных красок. Впрочем, у нее все лицо было настоящим произведением искусства. Очень ловкой камеристки.
– Ты понимаешь, что у тебя нет выбора?
– Выбор у человека есть всегда.
– Если я захочу – то нет! – высокомерно ухмыльнулась она и, махнув в крутом развороте шелестящим шелком юбки, звонко поцокала в сторону выхода. – Свадьба через два дня!
– Нет! – крикнул я закрывшейся двери и сплюнул на мраморный пол.
Чтобы сделать ей хоть какую-то гадость. Она, похоже, просто помешана на чистоте и порядке. Даже здесь, в подвале, полы выложены полированным черным мрамором, блестящим как зеркало. И нигде не видно ни пылинки. Я сплюнул еще раз.
Чистюля проклятая. Лучше бы хоть рваный половик дала постелить на этот выдраенный до блеска мрамор!
Меня держат здесь уже три дня, и все три дня приходится спать на холодном и гладком как зеркало полу.
Хорошо хоть голодом не морят. Дают сухари и воду. На свадьбе я ведь не должен выглядеть совсем уж доходягой. Иначе гости могут заподозрить неладное. Хотя почему она так уверена, что на свадьбе я буду вести себя послушно, словно теленок, которого ведут на заклание?
– Ваш обед, милорд. – В голосе одетого в безупречно выглаженную ливрею лакея ничего, кроме официального холодного почтения, расслышать не удается.
Серебряная широкая чаша с крышкой и серебряный бокал на серебряном же подносе ставятся на мраморный столик.
Звеня цепочкой, подхожу поближе. Хоть и знаю – ничего, кроме сухого хлеба, там лежать не может, проверено. Но надежда предательским искусителем нашептывает, что, возможно, сегодня…
Чтобы доказать ей всю глубину ее заблуждений, рывком, вовсе не делающим чести моему воспитанию, срываю с чаши крышку, и заготовленный саркастический хохот замирает на губах.
Нет, этого не может быть! У меня, по-видимому, начинаются галлюцинации… потом будут слышаться голоса… начнутся видения… все то, что неизбежно сопутствует голоду и сильной простуде.
Однако невыразимо, бесподобно аппетитный кусок жареного мяса почему-то никак не хочет превращаться назад в сухари, положенные поваром на это серебро. Наоборот, несколько румяных картофелин, окружающих его, вызывают такие сильные ощущения, что я невольно глотаю слюну.
А лакей тем временем приносит стул, который в другое время суток мне не положен. Как сказала миледи, чтобы у меня были все условия для размышлений. Почему нельзя думать, сидя на стуле, я не понял до сих пор.
Ножа мне не дали, но я и одной вилкой орудовал, как опытный жонглер. Да не будь вилки, я и голыми руками бы справился и ни одной капельки сока или жира не попало бы ни на помятые кружева дорожной рубашки, ни на стол. Я бы этого не допустил. Потому что все эти капли были очень нужны моему туго скрученному в предвкушении этого чуда желудку. Я отрывал мясо маленькими кусочками и, аккуратно держа над ломтиком хлеба, одним из трех, что притаились на краю блюда, так осторожно подносил ко рту, словно еще не верил в их реальность. Последним ломтиком я тщательно вытер блюдо. Чистюля может мной гордиться, посудомойке тут делать уже нечего.