Что помню. Дедко Сано сидит на лавке у окошка под фикусом и ладит очередную кадушку. На полу ворох желтой стружки. Дед – царь этой избы и принадлежащих ей двора и подворья с огородом, амбаром и сарайчиком, стоящих на краю леса. Только вот подданных у царя – раз-два и обчелся. Бабка Паня, собака Кукла, кот Васька, пяток куриц с петухом да коза Маля с козликом Яшенькой.
Но царит дедко Сано, как всамделишный самодержец: строго, величественно и мудро. Ни Кукла, ни бабка Паня, ни прочая домашняя челядь перечить ему даже не мыслят… И вот сидит дедко Сано на лавке, ладит кадушку, песни под нос мурлычет, царственным глазом окидывая время от времени видимое хозяйство, но вот в углу в деревянной кровати среди перин начинается легкое движение, посапывание, и скоро появляется на свет, божий всклокоченная мальчишечья голова. Это просыпаюсь я. И вместе с этим рушится дедково самодержавие, потому что перечить мне не смеет даже дедко Сано.
– Что, Толюшка, проснулся? – cпрашивает он смиренным ласковым голосом. Я не отвечаю и на всякий случай сердито соплю носом.
– Все ли ладно? – cпрашивает дед…
– Колачей хоцу…
– Это мы сейчас изладим, – заверяет он весело. – На что у нас бабка-то? Эй, бабка! Давай сюда, парень колацей хоцет…
Бабка Паня появляется в дверях в полной растерянности.
– Так ведь, Толюшка, печь-то давно остыла… Не испечь… – Колацей хоцу-у!
– Да и мука только оржаная… Не станешь ись оржаных-то…
– Оржаных хоцу-у!
– Ты, бабка, не перечь парню. Давай, затворяй калачи, а печь стружками подтопи…
Бабка Паня загружает стружками печь и начинает творить калачи…
Две пригоршни муки, яйцо, молочко…
Через полчаса калачи готовы. Они и в самом деле непривлекательны… Черны и неказисты по форме. Но дух от них исходит волшебный. И я все-таки отодвигаю плошку с калачами.
– Не хоцу-у колацей… – Ладно, – кряхтит дед. – Мы сейчас вместе станем пробу снимать. Неси, бабка, молоко из чулана.
Он снимает фартук, и мы вместе с ним едим бабкины оржаные калачи, запивая холодным молоком…
Вкусно! Дед уже хочет снова приняться за кадушку, но я не даю ему вернуться к любимому занятию.
– Елку хоцу! – озвучиваю я следующее желание. – С игрушками!
– Так ведь лето на дворе, Толюшка! Елки-то бывают зимой на Новый год! – пытается вразумить меня дед.
– Сейчас хоцу-у!
Дед идет на улицу, скрывается за сараем в лесочке. Через десять минут он несет вырубленную елку, сколачивает в сарайчике крестовину, и мы возвращаемся торжественно в избу.
Украшать елку нечем. В ход идут пачки из-под махорки, папирос «Север» и «Звездочка», стружка, несколько фантиков от конфет и дедовы тряпицы, которыми он перевязывает порезанные в трудовом запале пальцы, недоеденный калач.
Мы ставим елку посередь избы в том самом месте, в котором с утра гостило солнышко. Вот оно счастье: новогодняя елка в середине лета!
Меня моют в русской печи. Еще утром в ней полыхал огонь, стояли закопченные чугуны с картошкой, щами да кашами, а теперь печь свободна, зола и угли заметены и вынесены на поветь в железной тушилке, со двора принесена золотая солома, пахнущая морозом и хлебом, ее стелют на горячий под печи, сверху укладывают пару досок, на которые ставят таз с водой.