Отражение закатного солнца застыло в ее глазах. Увидеть свет им больше не суждено. Их задача – быть маленькими светилами, пока черви не начнут снедать белки и потускневшую радужку, пока ее тело не найдут здесь у морского берега, чтобы возбудить уголовное дело и заколотить бездыханную оболочку в сосновый гроб.
Лежит все еще красивая и нежная молодая девушка. Ноги все еще по колено омываются леденящей соленой водой. Кажется, она холоднее ноябрьского вечернего моря. Может, она притворяется? Она всегда любила пошутить – ее юмор граничит с сумасшествием и страшной реальностью, – высмеять свои пороки и недостатки. Быть может она и сейчас шутит, вылетев из своего тела и наблюдая за мной – человеком, абсолютно её не понимающим. Стоит полупрозрачной дымкой и смеется, как пять минут назад по неясному мне пустяку.
Мысли бегут одна за другой, прыгают одна на другую, врезаются с болью в голову, щипают нервные окончания. Кошмар и мечта, но все-таки – это кошмар. Потерял, чтобы не бояться утрат. Больше мне не страшно. Я не ревную её, не переживаю, что кто-то в силах отобрать у меня сокровенное, но и сам ей не обладаю, как и раньше, – и не смогу.
Цветы нельзя срывать, какими красивыми они бы не были. Они влекут, манят своими бутонами взор, ими завладевают, чтобы радовать себя не их свежестью, а самим фактом обладания. Ценить вещи нужно в их свободе от личностных категорий – "мое", "не мое". Читал об этом у Э. Фромма, припоминаю его сравнения западной философии и восточной. Если Теннинсон срывает цветы, Гете сажает у своего дома, а Бассе лишь любуется украдкой незаметным никому растением, – я намеренно уничтожаю. Сорвал не для того, чтобы любоваться, а для того, чтобы никто любоваться не смог.